характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.
Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.
Не тот Харрингтон
В год Реставрации, темным сентябрьским вечером, капитан Эдвард Шорт в сопровождении полисменов и отряда солдат явился в отдаленный квартал Лондона и остановился у дома типографа Уильяма Дагарда. Капитан постучал в дверь и именем короля потребовал впустить его внутрь, ибо в доме, по его словам, скрывался великий преступник, обагривший свои руки священной царственной кровью. Дагард потребовал у него постановление на обыск, но Шорт вместо ответа молча обнажил шпагу и шагнул через порог.
Капитан Шорт искал Джеймса Харрингтона из Рутланда, который при Кромвеле называл себя сэром Джеймсом, так как диктатор пожаловал ему дворянское достоинство. Его обвиняли в том, что он голосовал за казнь Карла I. В доме Дагарда Шорт застал некоего мистера Эдвардса. Хозяин уверял, что это его гость, и ручался за него головой. Однако у Шорта возникли подозрения насчет этого человека. Взяв с Дагарда чек на пять фунтов в залог того, что мистер Эдвардс не скроется, капитан отправился за судебным постановлением о его аресте. Но когда на следующий день Шорт снова явился в дом Дагарда, «мистера Эдвардса» и след простыл.
Гость типографа и был тот самый сэр Джеймс Харрингтон, один из судей казненного короля. В годы революции, когда сэр Джеймс был в силе, он оказал Дагарду важную услугу, о которой тот не забыл. Дагард был рьяный роялист, печатавший роялистские сочинения. При Кромвеле его арестовали и хотели казнить, но сэр Джеймс спас его. И вот теперь он вернул услугу, спасши жизнь сэру Джеймсу.
Сыщики целый год не могли напасть на его след. Имения сэра Джеймса были конфискованы, дворянский титул у него отнят, но о нем самом не было ни слуху ни духу.
И, тем не менее, Джеймса Харрингтона арестовали. Правда, им оказался совсем не сэр Джеймс. У сэра Джеймса был двоюродный брат, также носивший имя Джеймса Харрингтона. Ученый и идеалист, он по рождению и воспитанию принадлежал к роялистам и входил в число приближенных Карла I, хотя его личные вкусы и симпатии были отданы республиканцам. Харрингтон много испытал на своем веку, исколесил всю Европу и чувствовал себя в своей тарелке и под пушечными ядрами, и в кабинетах государей. Он до конца остался верен Карлу I – не как преданная собака, а как мыслящий человек. Никогда он не сказал Карлу неправды, даже если истина могла прийтись не по вкусу королю; но он умел всегда сгладить любезностью и остроумием резкость своих слов.
– Я слышал, – сказал однажды Карл, – что ты не захотел поцеловать туфлю Папе. Однако ты мог бы сделать это хотя бы из уважения к нему, как к светскому государю.
– Ваше величество, – ответил Харрингтон, – я считаю унизительным для себя целовать ногу другого государя, после того как я имел честь целовать руку вашего величества.
После казни Карла I, когда все вокруг мечтали об идеальных республиках, Харрингтон также предался своим давним мечтаниям, плоды которых поведал публике в книге «Океания» и некоторых других сочинениях. В пылком воображении идеалиста из глубины западных морей поднимался остров, покрытый зеленью и золотым песком, не знающий ни зноя, ни стужи; в его мягкой мураве не копошатся змеи, в лесах не скрываются хищные звери, а на его просторных лугах пасутся тучные стада. На этом острове живет благородное племя людей, свободных, знакомых со всеми ремеслами и искусствами, которые применяются во благо всех. Океания – это собственно Англия, но не та, в которой правит «верховный паша» по имени лорд-протектор Оливер Кромвель и десять меньших «пашей», его генералов, а идеальная Англия, граждане которой не дерутся под Нейзби, не рубят головы королям, не куют лошадей в церквах, но живут в мире как члены единой семьи.
Впрочем, самому Харринггону его Океания принесла одни несчастья. Автор отправил рукопись в печать. Он был убежден, что, как только он объявит миру о возможности существования без дюжины «пашей», люди тотчас закурят трубку мира и обнимутся в порыве братской любви. Однако лондонский «паша» Скиптон перехватил рукопись в типографии и отправил на чтение самому «верховному паше».
Мечтатель доказывал, что на прекрасном острове люди могут жить без «верховного паши» и его генералов. Какая преступная логика! Какие опасные рассуждения! Самого Харрингтона, правда, не тронули, но рукопись ему не вернули. Тогда Харрингтон отправился к дочери Кромвеля, леди Клейпол, чтобы убедить ее повлиять на отца. Пока о нем докладывали, в приемную вошла девочка с нянькой, дочь леди Клейпол. В течение нескольких минут Харрингтон рассказал ей столько чудесных и забавных сказок, что девочка уселась ему на колени и решительно заявила, что никогда не расстанется с таким замечательным и интересным дядей. Когда леди Клейпол вышла в приемную, Харрингтон встал и поставил девочку к ее ногам.
– Вы пришли вовремя, миледи.
– Почему?
– Я непременно похитил бы эту прелестную леди, задержись вы еще хотя бы на минуту.
– Похитили бы? Но она слишком молода, чтобы быть вашей любовницей.
– Я похитил бы ее не по любви, а из мести.
– Чем же я заслужила такую месть?
– Ничем. Но это заставило бы вас уговорить вашего отца вернуть мне мое детище, которое он похитил.
Леди Клейпол пообещала похлопотать о его деле, если рукопись не содержит ничего предосудительного.
– Это не более как политическая поэма, – заверил ее Харрингтон, – настолько безвредная, что я хочу посвятить ее вашему батюшке.
Самой покровительнице он пообещал первый экземпляр своего сочинения.
Кромвель, прочитав «Океанию», сказал: «Этот джентльмен не прочь бы отправить меня к черту, но что взято мечом, не может быть отнято клочком бумаги» – и принял посвящение. Диктатор обыкновенно лучше знает человеческую природу, нежели идеалист.
