обрамленная травяным газоном и кольцом дорожного движения. Историю жизни Дзержинского Лев знал наизусть. Как, впрочем, и каждый оперативник. Первый руководитель ЧК, политической полиции, созданной Лениным после свержения царского режима, он считался отцом-основателем НКВД. Дзержинский стал примером для подражания. Учебники по специальности пестрели приписываемыми ему цитатами. Но самое важное и наиболее часто встречающееся его изречение звучало следующим образом: «Чекист должен закалять свое сердце жестокостью».
Жестокость стала неотъемлемой частью их служебного кодекса. Жестокость превратилась в добродетель. Жестокость стала необходимостью. Стремитесь быть жестокими! Жестокость владела ключами к идеальному государству. Если быть чекистом — значило следовать чему-то вроде религиозной доктрины, то жесткость была одной из главных ее заповедей.
Во время обучения Льва основное внимание уделялось атлетизму, физической доблести, и этот факт скорее помогал, нежели препятствовал его карьере, создавая образ человека, которому можно доверять настолько, насколько кабинетный ученый вызывал подозрение. Но одновременно это означало, что по меньшей мере один вечер в неделю он вынужден был просиживать за учебниками, тщательно записывая все высказывания, которые полагалось знать наизусть каждому оперативнику. Обремененный слабой памятью, состояние которой отнюдь не улучшилось вследствие злоупотребления наркотиками, он никак не попадал под определение «книжного червя». Однако же необходимость помнить ключевые политические выступления имела жизненно важное значение. Любая заминка означала недостаток преданности и убежденности в правоте их дела. И вот теперь, после трех дней, проведенных дома, подходя к дверям Лубянки и оглядываясь на памятник Дзержинскому, Лев вдруг понял, что память его превратилась в дырявое решето — она по-прежнему хранила цитаты, но не полностью и в неправильном порядке. Из тысяч и тысяч слов и выражений, из всей чекистской библии аксиом и принципов он совершенно отчетливо помнил лишь необходимость жестокости.
Льва пригласили в кабинет Кузьмина. Майор сидел за столом. Он знаком предложил Льву занять стул напротив.
— Тебе уже лучше?
— Да, спасибо. Жена говорила мне, что вы приходили.
— Мы беспокоились о тебе. Ты заболел в первый раз. Я проверил твое личное дело.
— Приношу свои извинения.
— Ты ни в чем не виноват. Ты поступил очень храбро, бросившись в ледяную воду. И мы рады тому, что ты спас Бродского. Он дал нам кое-какие сведения, имеющие решающее значение.
Кузьмин постучал пальцем по тонкой черной папке, лежавшей перед ним на столе.
— В твое отсутствие Бродский признался. Для этого понадобилось два дня и два сеанса камфарной шоковой терапии. Он продемонстрировал выдающееся упрямство, но в конце концов сломался. Назвал нам имена семерых человек, симпатизирующих англичанам и американцам.
— Где он сейчас?
— Бродский? Его расстреляли вчера ночью.
А чего еще Лев ожидал? Он изо всех сил старался сохранить непроницаемое выражение лица, как если бы ему только что сообщили, что на улице холодно. Кузьмин взял в руки черную папку и протянул ее Льву.
— Здесь полный текст его признания.
Лев раскрыл папку. Зацепился взглядом за первую строчку.
— Я, Анатолий Тарасович Бродский, — шпион…
Лев перелистал машинописные страницы. Он узнал знакомый шаблон: сначала извинения и сожаления, а потом описание сути своего преступления. Он видел подобное уже тысячи раз. Признания разнились только в деталях: именах и местах.
— Вы хотите, чтобы я прочел это сейчас?
Кузьмин отрицательно покачал головой, протягивая ему запечатанный конверт.
— Он назвал семерых. Шестеро советских граждан и один венгр. Все они — предатели, сотрудничающие с иностранными правительствами. Я дал шесть имен другим оперативникам. А ты возьмешь на себя седьмое имя. Учитывая, что ты — один из моих лучших людей, тебе досталось самое трудное задание. Внутри конверта лежат результаты нашей предварительной работы, несколько фотографий и вся информация, которой мы в данный момент располагаем на этого гражданина. Как видишь, ее мало. Твоя задача состоит в том, чтобы собрать как можно больше сведений, и, если Анатолий не солгал, если этот человек действительно предатель, ты должен арестовать его и доставить сюда обычным порядком.
Лев вскрыл конверт и извлек оттуда несколько черно-белых фотографий. Они были сделаны издали, во время скрытого наблюдения за объектом.
Со всех снимков на него смотрела собственная жена.
Раиса облегченно вздохнула — приближался вечер. Последние восемь часов она читала один и тот же материал во всех своих классах. Обычно она преподавала обязательную политическую историю, но сегодня утром из Министерства образования она получила специальное указание провести урок в соответствии с прилагаемым учебным планом. Очевидно, подобные указания были разосланы по всем московским школам, и их следовало выполнить немедленно, а обычные уроки возобновить с завтрашнего дня. В указаниях подробно объяснялось, что в каждом классе она должна обсудить с учениками то, как сильно Сталин любит детей своей страны. Любовь сама по себе превратилась в урок политики. Не было более значимой любви, чем Любовь Вождя и, соответственно, любовь каждого гражданина к своему Вождю. В качестве составной части этой Любви Сталин хотел, чтобы все дети, вне зависимости от возраста, помнили о мерах предосторожности, которые были обязаны соблюдать каждый день. Перед тем как переходить дорогу, они должны были посмотреть сначала налево, а потом направо. Им следовало соблюдать осторожность во время поездок на метро, и наконец особое внимание нужно было обратить на то, чтобы они не играли на железнодорожных путях. За последний год на рельсах произошло несколько трагических несчастных случаев. Безопасность советских детей превыше всего. Они — будущее. Для закрепления этого материала следовало привести несколько довольно нелепых примеров. Затем каждому классу предстояло написать небольшую контрольную для проверки того, насколько хорошо ученики усвоили материал.
Неправильные ответы следовало записать в особую тетрадь.
Раиса могла только предполагать, что причиной последнего эдикта стало беспокойство партии по поводу численности населения.
Как правило, ее уроки оказывались более утомительными, нежели занятия по другим предметам. И хотя никто не требовал, чтобы ученики хлопали в ладоши, решив какое-нибудь математическое уравнение, подразумевалось, что каждое упоминание ею генералиссимуса Сталина, Советского государства или грядущей мировой революции должно сопровождаться дружными аплодисментами. Ученики соревновались друг с другом, и никто не хотел показаться менее преданным делу светлого будущего, чем сосед по парте. Каждые пять минут занятие прерывалось, ученики вскакивали со своих мест и начинали топать ногами или стучать кулаками по партам, и Раисе тоже приходилось вставать и присоединяться ко всеобщему выражению восторга. Чтобы не отбить ладони, она лишь делала вид, будто горячо аплодирует, тогда как на самом деле пальцы ее едва касались друг друга. Поначалу она думала, что ученикам просто нравится шуметь и они пользуются первой попавшейся возможностью прервать урок. Но со временем она поняла, что это не так. Они боялись. Соответственно, поддержание дисциплины никогда не было для нее проблемой. Она редко повышала голос и почти никогда не прибегала к угрозам. Даже шестилетние дети понимали, что проявить неуважение к властям или заговорить без разрешения означало взять судьбу в собственные руки. При этом молодость не могла служить им защитой. Уже в возрасте двенадцати лет детей можно было расстреливать за преступления, совершенные ими самими или их родителями. Но этот урок Раисе преподавать не разрешалось.
Несмотря на то что в классах было много учеников, количество которых непременно бы возросло, если
