наоборот, как маленькие астероиды: вращаются вокруг звезд, заигрывают с ними и идут у них на поводу. Но, как известно, не будь звездное гравитационное поле таким мощным, астероиды тут же разбежались бы во все стороны. И знаешь для чего? Только чтобы оказаться втянутыми в орбиту других звезд!
— Бедные мужчины!
Бэкон вдруг почувствовал возбуждение от мысли, что она сильнее его. Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Ирена приняла его в свои объятия, по-матерински погладила по головке, два раза поцеловала, как Иоганна, в лоб. Наконец, она позволила ему припасть губами к своей груди…
— А у меня хорошие новости, — сказал я Бэкону, гордый проделанной работой. . . . . Он промолчал, думая о чем-то своем.
— Вы когда-нибудь любили, Густав?
Ну вот, приехали! При чем тут это, и вообще, ему-то какое дело?
— Наверно, все люди когда-нибудь любили, — ответил я, не углубляясь в тему.
— Любовь, Густав… Нам с детства внушают, что это самое главное чувство на свете. Начиная с Нового Завета, с нами Бог, который нас любит. Возлюби ближнего своего. А любовные романы и поэмы, радиосериалы и кинофильмы? Куда ни бросишь взгляд — повсюду кто-то кого-то любит. Разве этот феномен не удивителен? Обоюдное влечение двух существ стало фундаментальной движущей силой нашей культуры.
— Глупости! — отрезал я. — Вы сами сказали: нас приучают так думать, хотя в глубине души мы знаем — это ложь. Любовь — обман и самообман. В конце концов мы неизбежно приходим к пониманию этого факта.
— Вы основываетесь на собственном опыте?
— Через это все проходят, лейтенант. Влюбляются, но рано или поздно отдают себе отчет, что вляпались. Только, к сожалению, слишком поздно, как правило.
— А ведь было время, когда я думал точно так же. Для меня этот период совпал с началом войны.
— А теперь так не думаете?
— Не знаю… Иногда хочется верить, что любовь спасет мир. Но ведь это чувство совершенно иррациональное, обманчивое и существует по стольку, поскольку мы упрямо хотим в него верить.
— Как религия.
— Как религия. Или наука. . .
— Вы любите, лейтенант?
— Я еще не получил ответа на свой вопрос.
— Хорошо, что вас интересует?
— Как ее звали?
— Кого?
— Женщину вашей любви. Или, может быть, женщин…
— Мою жену звали Марианна, — сказал я.
— И вы были влюблены в нее?
— Я любил ее.
— Я спрашиваю не об этом…
— Она была моей женой.
— Но ведь был кто-то еще…
— Нет, больше никого не было.
— Вы чувствуете себя неловко, Густав, только не понимаю, по какой причине. Где теперь Марианна?
— Умерла в конце войны.
— Простите… — смутился Бэкон. — Я не хотел…
— Не переживайте, все давно забылось… А теперь ваша очередь, лейтенант: вы влюблены?
— Еще не знаю.
— Как ее зовут?
— Ирена! — счастливо выдохнул он.
— О, будьте осторожны! — сказал я. — Немка?
— Из Дрездена.
— Еще хуже! Честно говоря, от вас я не ожидал такого легкомыслия! Любовь — только приманка, которую они нам подсовывают, чтобы поймать на свой крючок.
— Знаю, знаю, — засмеялся Бэкон. — Не будь риска, не стоило бы и заниматься этим. Во всякой игре свои подвохи.
— Фрэнк, можно спросить, как вы с ней познакомились?
— Мы живем по соседству.
— По соседству… — повторил я. — Значит, вы только недавно узнали ее и уже задаете вопросы о любви?
— Оставим это… Лучше поделитесь своими хорошими новостями, Густав, я сгораю от любопытства!
— Макс фон Лауэ согласился принять нас сегодня же и рассказать о Штарке.
Несколькими часами позже мы уже сидели перед старым ученым.
Макс фон Лауэ был высокий, педантичный старик, весь как будто высеченный из гранита. Суровые черты лица, взгляд холодный и тяжелый. В 1914 году, как раз накануне войны, его наградили Нобелевской премией. Фон Лауэ дружил с Планком и поддерживал близкие отношения с Эйнштейном. Хотя он не состоял в штате научного коллектива, занимавшегося немецким атомным проектом, все же оказался в числе арестованных миссией Alsos и вместе с остальными переправлен (по причинам, до сих пор для него непонятным) в Фарм-холл в качестве «пленника Ее Величества». Теперь, как и большинство немецких ученых, проживающих в английской зоне оккупации, его переселили в Геттинген, ставший новым научным центром Германии.
— Узнав о назначении Гитлера канцлером, Штарк и Ленард возликовали, — начал свое повествование фон Лауэ. — Наконец наступил праздник и на их улице. Все сколько-нибудь важные должности в научных отраслях перешли под контроль этих двух хищников.
В мае 1933 года Штарка назначили директором Имперского физико-технического института. Он добивался этой должности долгие годы и наконец получил ее от Гитлера. Он мечтал превратить институт в центральное научно-исследовательское учреждение Германии, в задачу которого входило бы развитие экономики и даже обороны рейха. Только отсутствие необходимых ресурсов не позволило ему реализовать эти планы. Неожиданно для него ему отказали в запрашиваемом объеме финансирования.
— Значит, он лишился своего влияния?
— Просто понемногу для всех стали очевидны чрезмерные личные амбиции Штарка. А в нацистском окружении подобное не допускалось… Между политическими деятелями шла непрерывная грызня, они не могли позволить кому-то одному сконцентрировать в своих руках столько власти… Некоторое время спустя Штарка рекомендовали в члены Прусской академии наук…
— И вы решительно воспротивились этому! — вставил я.
— Сама мысль, что этот человек будет принят в Академию, внушала мне ужас, — не колеблясь подтвердил фон Лауэ. — Он тут же постарался бы превратить ее в послушный придаток нацистской партии, как ранее поступил с Имперским институтом. Однако у Штарка нашлись враги гораздо более могущественные, чем я, и в итоге его кандидатура была отклонена.
— Но Штарка все же назначили директором Немецкого научно-исследовательского фонда. — Я старался удерживать ход беседы в направлении стоящей перед нами цели.
— Министр образования Бернхард Руст уволил прежнего директора фонда и назначил на этот пост Штарка по прямому указанию Гитлера. Угадайте, что он сделал в первую очередь в качестве руководителя! Отменил большую часть бюджетных ассигнований на программы в области теоретической физики, а сэкономленные таким образом средства направил на проекты, связанные с военными задачами.
— Чуть позже началась драка за пост профессора Мюнхенского университета, который вот-вот собирался оставить Арнольд Зоммерфельд [53], — сказал я.
— Зоммерфельд терпеть не мог Штарка, как и я. В 1934 году Арнольд объявил о своем решении уйти на пенсию. Очевидным претендентом на освобождающуюся должность был Гейзенберг, один из его наиболее
