диктатуры заставлял литератора облекать в образы чуждые ему идеи… Цепочка, фантасмагорический круговорот: книга писателя формировала «нового читателя» — разумеется, в нужном Системе духе; «новый читатель» в свою очередь предъявлял творцу новые требования… Что происходило, таким образом, под влиянием страха? Банализация литературы, которая росла, как снежный ком.
________________________
— …А я писал тогда повесть «Бдительность». Писал по- еврейски, с декабря пятьдесят второго по март пятьдесят третьего года.
________________________
«Как родился замысел? Я помню, в газетах замелькали тогда статьи о врачах-вредителях. У меня журналистский нюх. Читая эти статьи, понял: кампания только набирает силу. Росла и моя тревога.
Как раз в это самое время ко мне в редакцию «Пяргале» пришли однажды трое. Представились:
— Мы из горкома партии, хотим поговорить с вами.
Двое из них русские, а один, между прочим, — еврей. Их предложение меня удивило:
— Товарищ Йосаде, мы знаем вас как талантливого литературного критика, активного редакционного работника. Словом, на наш взгляд, вы должны быть в рядах партии.
Я опешил. Потом вдруг представил, что могут сказать мне они же — только через несколько месяцев: «Космополит, вредитель, пробрался в партию, чтобы разложить ее изнутри».
Разумеется, говорю совсем иное, прямо противоположное своим мыслям:
— Это замечательно. Я всегда мечтал о том же, но не решался… Вдруг не достоин? Благодарю вас за то, что вы сами обратились ко мне.
Немного помолчал. И — чуть в другом тоне:
— А у вас есть с собой анкеты?
— Конечно! — Один из них тут же вынимает анкеты, кладет на стол.
— Хорошо. Я потом заполню.
— Зачем же откладывать такое важное дело?
— Но ведь мне нужны и рекомендации.
— Рекомендации, конечно, будут.
Меня всегда спасал и спасает юмор. Говорю:
— Наскоро ничего в жизни делать не могу. Знаете анекдот? «Я один раз сделал это на скорую руку и до сих пор плачу сорок рублей в месяц. Алименты».
Они, все трое, засмеялись — мужской анекдот:
— Ну, если так, вернемся к этому вопросу через несколько дней.
Ушли. А я чувствую — приперт в угол. Не ем, не сплю. Что делать? Не знаю. Жене, ясно, ни о чем не рассказываю. Она в таких случаях сразу теряется. Как же выйти из тупика? Может быть, куда-то уехать, сбежать?
Думал-думал и решил посоветоваться обо всем с Александрасом Гудайтисом-Гузявичюсом. Здесь надо кое-что объяснить. Меня связывали особые отношения с этим литовским писателем, в недавнем еще прошлом — наркомом госбезопасности. Я когда-то написал большую статью о первом его романе «Правда кузнеца Игнотаса». Статья эта, мне кажется, помогла Гузявичюсу войти в литературу. Автор теперь пожинал лавры, взошел на литературный олимп. Совсем недавно, в пятьдесят первом, роман был удостоин Сталинской премии третьей степени. Правда, Гузявичюс не был уже наркомом госбезопасности, но все равно, не сомневался я, он хорошо информирован, сможет дать мне толковый совет. (Кстати. Как, каким образом, почему Гудайтис-Гузявичюс ушел из этой системы? Не знаю. Оттуда ведь просто так не уходили. Может, ему помог Снечкус? Сказал где-то наверху: «Гузявичюс — большой писатель, создал эпопею. Надо дать ему возможность для дальнейшей литературной работы». Может, и сам он сообразил: нужно уйти вовремя… А может быть, писательское дело и впрямь было для Гузявичюса важнее всего?)
Словом, звоню ему.
— А, Йосаде! Обязательно приходи на ужин. И непременно — с женой.
— Если можно, приду один. Сейчас публикуется ваш роман «Братья», я хочу поговорить о нем, а потом написать.
— Ну, как знаешь.
И вот вечер. Жена Гузявичюса — молодая, моложе его лет на двадцать или тридцать; она, кстати, дочь основателя литовской компартии Капсукаса — сервирует ужин. Но прежде, чем сесть за стол, Гузявичюс вспомнит:
— А ведь я тебе еще не подарил переиздание моего первого романа.
(Между прочим, он мне говорил «ты», а я ему: «вы», хотя мы были почти ровесники: Гузявичюс — на три года старше).
Отвечаю:
— Буду рад получить от вас книгу с дарственной надписью.
Однако, услышав мои слова, Гузявичюс вдруг задумался. Я потом пытался представить эти его мысли: «Йосаде — еврей, космополит, завтра его арестуют и найдут книгу с моей дедикацией, а ведь я — бывший нарком госбезопасности; может быть даже, это специально меня сейчас проверяют…»
Передо мной разыгралась сцена, сама по себе достойная описания.
Гузявичюс поднимается с кресла, идет к шкафу. Но потом возвращается к столу, о чем-то рассказывает мне… Через десять- пятнадцать минут снова направляется к шкафу, открывает дверцы, стоит. Явно растерян. Наверное, рассуждает так: «Дело не только в дедикации, моей подписи, но и в дате. Да, это очень важно — дата! Что если кто-то начнет высчитывать: в какое именно время Гузявичюс решил поддержать космополита Йосаде?»
Я был наивен. Только когда он во второй раз подошел к шкафу, сообразил: Гузявичюса что-то тревожит. Напомнил про книгу. И вот он все-таки берет один экземпляр из стопки и…говорит жене:
— Знаешь, дорогая, пусть это будет сюрприз супруге Йосаде — сделай ей дарственную надпись!
Вы понимаете, куда он хитро клонил? Но она, капризная красавица, не поняла, в чем дело. Отвечает:
— Я твоя жена, а не секретарша. Подписывай сам!
Что ж, он вынужден взять ручку, пишет: «Товарищу Йосаде — благодарный автор. Гудайтис-Гузявичюс. 6.12.52 г.»
Потом мы ужинали, о чем-то говорили… Но я уже понял: советоваться с Гузявичюсом о своих сомнениях — бесполезно.
А потом я ухожу от Гузявичюса. Убитый! Если уж он боится, если уж он дрожит — что делать мне?
Выхожу на улицу. Иду куда глаза глядят. Город тонет в
