Долгие беседы в ожидании счастливой смерти

первый взгляд… В сорок восьмом году с ними, если не ошибаюсь, беседовал сам Шумаускас (в то время — заместитель председателя совета министров Литвы). Разумеется, беседовал с каждым наедине. Схема разговора была все той же: «Уезжай из Каунаса в Шяуляй… Дадим квартиру… Дадим работу». А формально «еврея-космополита» убирали из партийной печати. И рапортовали об этом в Москву.

й смотрит на меня. Ничего не говорю ему о том, что он знает прекрасно сам: в Литве смягчали «государственно-партийный антисемитизм», но разве могли отменить вообще? Разве могли не закрыть еврейские газеты, еврейский музей, школы, разве…

Молчу. Я вдруг понимаю: именно такая реакция й очень интересна для меня. Именно изменчивость его сознания прежде всего требует наблюдения. Затем, уже дома, понимаю и другое: он прав глубинно, хотя не может это сформулировать. Государственный антисемитизм уничтожал еврейскую культуру, уничтожал творцов. Но души прежде всего деформировал страх. ___________________

Почему й раньше говорил мне иное? Да, он враг стереотипов и штампов. Однако стереотипы мышления многослойны. Первый слой — банален, на его основе строят пародии; второй слой штампов берут журналисты, но зачастую обходят писатели… Что такое третий слой стереотипов? Может быть, он опасен больше всего. В нем — иллюзия истины.

____________________

Порой кажется: й (как многие люди) вспоминает… свои прежние воспоминания.

Говорю ему об этом. Ищем выход. Наконец, решаем: буду задавать ему «неудобные» вопросы — с их помощью нужно отбросить наслоения штампов.

____________________

Он и сам всегда хотел понять движение своего сознания. Как интересно было бы прочитать дневники й разных лет. Увы!

«…Мой первый, довоенный дневник пропал. Я вел его то ли с четырнадцати, то ли с пятнадцати лет. До самой войны. До первого ее дня. Шесть толстых тетрадей. Там все еще было наивно, печатать это было нельзя. Однако там была моя жизнь! С помощью тех тетрадок я смог бы проанализировать путь моего становления.

Разумеется, я не вспомнил о дневнике, когда бежал из Каунаса. Дневник остался в моей квартире. После войны я пришел туда, перерыл все углы. Безрезультатно.

Вел ли дневник на фронте? В свободные минуты. Понемножечку. Продолжал и после войны. Тот дневник я сжег в ожидании ареста, в начале пятидесятых.

Теперь вот опять дневник. Старости».

Первый и второй его дневники были на еврейском. Последний — на литовском. Язык фиксирует самое интимное. Смена языка символизирует трагический перелом.

_______________________

Прав Андре Мальро: «…человеку не дано достичь дна человека; он не находит своего образа на том пространстве знаний, которое он освоил; он находит свой собственный образ в вопросах, какими он задается».

_____________________

Что обнаружил бы й, если бы все три дневника оказались сейчас перед ним?

Пусть своего литературного становления.

Попытки «самовоспитания».

Эпизоды, которые ему не хочется вспоминать (и потому он — интуитивно — не откопал их в прошлом).

Инстинкты, с годами отпавшие, точнее — трансформировавшиеся в иное.

Суету… Суету… Суету…

Страхи. И — память о старых страхах.

А в общем — все то же, что отражает сейчас наше «зеркало».

Жизнь при свете смерти. Тетрадь вторая

О пользе некрологов

2 декабря 93 г. й снова признался, что очень хочет прочесть свой некролог.

— Скажите, — спрашивает он меня, — в моем желании есть логика?

Без всякого лукавства отвечаю: да. Человеку очень важно заранее узнать итог своего земного пути. Заглянув в некролог, он скорректирует многие собственные поступки…

— Это — фантастика, — прерывает меня й. — Фантастику я не люблю даже в искусстве. Но реально другое: человек может попробовать написать свой некролог сам…

Как всегда, й волнуют аналогии. Были ли подобные случаи в истории литературы?

Вот почему я рассказываю ему о сибирском писателе Антоне Семеновиче Сорокине (1884 — 1928).

_____________________

Сорокин легко отбрасывал условности, в плену которых обычно находятся люди. Он мог заказать свой скульптурный портрет, чтобы потом подарить его музею. Сам выдвинул себя кандидатом на премию Нобеля. Сам же рассылал собственные произведения главам многих государств. (Правда, ответил Антону Семеновичу лишь король Сиама — извинился, что не понимает по- русски).

Удивительно ли то, что однажды Сорокин напечатал в одном из дореволюционных журналов некролог в связи со своей мнимой смертью?

…Какие выводы делает й, выслушав заинтриговавший его рассказ?

Сначала задает вопрос:

— Скажите, не был ли Сорокин сумасшедшим?

— Нет! Он был всего лишь эксцентричен. Но ведь эксцентричны многие люди. Сорокин же был по-своему очень рассудителен и даже прозорлив. Так во всяком случае считали те его современники (например, Горький), которые ценили творчество Антона Семеновича и его общественные начинания.

— Мне кажется, вы говорите о родном мне человеке!

й волнуют подробности: можно ли