от бога всемогущего, а нас жизнь загробная хранит и оберегает при жизни земной, а помереть час придет — примет она нас, как и любого другого умершего…
Следователь: — А про загробную жизнь поведать можете, Андрей Николаевич?
Стоменов: — Почему не поведать, коли знаю? Когда я, Сергей Дмитрич, книги-то ради интереса почитывал, я про магии всякие старался что нибудь добыть. Читаю, а там ну такую чепуху пишут, тошно становится. Пишут там, значит, как правильно души мертвых со света того зазывать. Какие-то заговоры, заклятья, то сядь по-особому, то питье пей специальное — ну, скажу я, горазды на выдумку-то! А чтоб с мертвой душой сообщиться — никакой науки особой не надо, они и так всегда с нами рядом ходят. Только кликни про себя — душа какая-нибудь да заявится… Только людям все Наполеона дух подавай али Ульянова, чтоб узнать, значит, плохо ему в мавзолее-то лежится, или ничего. Душу конкретную простым кликом не кликнешь, ее искать надо, как я хранителей своих искал намеренно, а вот случайная забредет легко и поговорить с ней можно, пока не утомит тебя или ее. Либо родственники умершие быстро приходят — только подумай, и они тут как тут, а так как людишки этого ведать не ведают, то и бродит душа, значит, рядом иль во сне приходит, где сомнений у нас нету. Детки много большего взрослых видят, потому как разум у них ясный, светлый, да только взрослыми он у них и отнимается. Калякает дите с домовым иль с духом каким-нибудь, а папка с мамкой его тут как тут оказываются, говорят, что, мол, не придумывай да ерунды не говори, потому как нету никаких духов, душ, домовых и русалок, а все это выдумки и сказки. Вот так деток разума их ясного лишают, слепыми делают, хоть и глаза открытыми остаются… А душ мертвых великое число по земле этой ходит, только чтоб заговорить с ними — вновь научиться надо этому. Но это опосля я расскажу, а пока про вопрос твой поведаю…
Царство мертвых необозримо будет. Нет там границ никаких, и нет места такого, куда душа бы смертная забрести не смогла. Вы вот звезды далекие рассмотреть тужитесь, а духу смертному на той звезде побывать, что тебе голову повернуть. Много слышал я от людев да из книг про чистилище, да про сковороды жаркие, про ад и рай небесный, да только не сказывали об этом ни Никола, ни хранители мои. Ад и рай, Сергей Дмитрич, в тебе самом заключаются в полной мере, и только от тебя одного зависит, что будет для тебя мир иной, который зовем мы царством небесным, — адом или раем… Вижу, не понимаешь ты меня. Смотри, Дмитрич, Достоевского-то читал поди, убил этот Раскольник (случайное или намеренное искажение фамилии героя романа Достоевского — Раскольников. — Примечание автора) его старух — да и убил, что тут грешного-то будет? Но выйди так, что опосля этого он смерть скорую принял, — выходит ему маяться вечно в царстве ином, и ничто на свете муку его не утешит… Не потому, что убивец он, а лишь потому, что муку эту терпел.
Или вот возьми мужика обычного, к хмелю пристрастившегося, отрадой пьяной живущего, — помрет он как-то, и будет ему вновь мука вечная, потому как страсть имеет эту, а удовлетворить ее нет у него возможности никакой. (Следователь кивает головой). Закивал, закивал, аки лошадь, — понял, значит. В тебе, Сергей Дмитрич, ад и рай весь содержатся в полной мере, и от тебя зависит, адом иль раем будет тебе царство мертвое.
Следователь (перебивая): — Постойте-ка, Андрей Николаевич… Получается… Значит, если вы говорите, что Сила дается в противоположности и на земле этой вы мертвое почтением окружаете и Силу у него берете, то…
Стоменов (перебивая): — Ай да Дмитрич, вот не ожидал, соображение имеешь, право слово. Верно, верно судишь — Сила в царстве загробном берется с места противоположного, то есть с миру нашего, земного. Поэтому покойнички бессчетно по миру этому ходют — чуют Силу, да только приобщиться к ней не могут. Это как людишки, что в дом Ленина толпами огромными прут, — чуют Силу, да только не ведают этого, а если бы и знали, то взять не смогли, потому как не умеют этого. Вот так, Дмитрич, получается, ходят первые округ вторых, а вторые округ первых, а пользу не имеют, потому как не знают… Только маги Силы Смертной приход имеют, когда захотят, и Силу берут, сколько наказано Управителем их…
Бывает так, Сергей Дмитрич, что грешил, по меркам людским, человек много, а как в царство мертвое попал — никакого наказания ему и нет там, и обитается ему спокойно — а почему так? Потому что совестливостью себя не терзал, страстями многими не маялся — вот и покой получил. Или полюбила баба мужика какого-нибудь, а мужик ее замечать не хочет. Баба помаялась, мысль дурную имеет — не жить, мол, без него — и в петлю. Да только бабе той и на свете том бессчетно муку принимать, другого ей не дано будет. И не от того, что убила она саму себя, грешница и божья преступница, а от того лишь, что саму себя наказала она на веки вечные… А другие — жили долго и счастливо, да и умерли они в один день — так они, Дмитрич, и на свете том всегда рядушком будут, в любви, покое и согласии великом. Вот оно какое будет, царство небесное. Нет там судилища никакого, а суд всегда над собой сам чинишь — и никто боле…
Если плотское страдание имеет человек, тело его недруг терзает, пытку делает или болезнь какая-то человека изматывает — освобождение будет человеку этому, когда умрет он, боль земная на земле и останется. Но если, в царство мертвых придя, душа лютой ненавистью мучителя ненавидит — страдание будет душе этой, потому как нет возможности у нее месть свою осуществить. Даже и мучитель если умрет, послабления не будет — страдать этой душе вечность неотвратимо.
А посему выходит, Сергей Дмитрич, что рай если обресть хочешь на свете ином, то живи, как угодно душе твоей, только умереть сумей бесстрастно, страсть свою с собой не захвати. Как раньше бывало — старится мужик какой-то, так и от утех плотских отходит, горькую не пьет и интереса не имеет, зла ни на кого не держит, о богатствах и добре не печется — вот и умирает тихо, покойно, и в царстве небесном жизнь покойную имеет. А мрешь если у сундуков своих огромных, кручинишься о деньгах своих непотраченных — вот и прими на том свете муку бесконечную, тобой порожденную…
Вит Ценев
— Как обычный среднестатистический гражданин, я весьма суеверный человек, и не очень мне хочется думать над тем, что ждет меня после смерти. Когда думаешь о таких вещах — постепенно накатывает страх, и больше об этом стараешься не думать. Говорят, в психологии есть специальная теория о том, что основные человеческие проблемы происходят от глубоко спрятанного страха смерти. В чем тонкости этой теории — я не знаю, да и не стремлюсь узнать. Без воодушевления я взялся писать эту книгу… Писать эту книгу… Мой читатель может спросить у меня: а в чем заслуга твоя будет, Вит? Разве это ты написал, о чем мы читаем? Нет, написано все это не тобой, а ты взял да и поставил имя свое на титульном листе. Отчего поставил — пренепонятно нам, уважаемый писатель, объясните нам, а мы будем премного благодарны.
Я отвечу тебе, наблюдательный мой читатель. Да, на титульном листе мое имя, и я считаюсь автором этой книги.
Почему? Буду краток — так Кристо пожелал.
«Вот записи мои, вот я сам, рассказать много чего могу, но не осилить мне книгу эту, Вит, ей-богу, не осилить, поэтому пиши ты: помянешь меня — хорошо, не помянешь — обижаться не буду. Хоть так пиши, что сам допрос ведешь, от своего лица как будто, но только другого ничего не искажая — как по стенографии моей есть — так и следуй. Только последовательность я не соблюдал — то одно нахлынет, и я запишу, более позднее, а то, после этого, другое — много более ранний допрос. Путаница у меня и в голове, и в записях — тебе разбирать да укладывать все это…» Пользоваться советом Кристо я не стал, следователем не сделался и оставил все как есть, даже откровенную непоследовательность в днях допросов Кривошеева сохранил в первоначальном виде. Так было в его тетрадках под номерами «1», «2», ну и так далее… Не зная, что делать с дневниками Ракшиева, я просто решил включать отрывки из них в контекст между стенограммами допросов. Читать его дневники было тяжело, я осмелился убрать большую часть ненормативной лексики и существенно подработал текст стилистически.
Писалось трудно, а выразить свое отношение к написанному оказалось еще труднее… Книг существует много, истины у всех разные. Я старался как мог понять ту странную философию, которую он неторопливо излагал со строк стенограмм допросов. Иногда мне казалось, что я понимаю, и даже больше, —
