умолкаю, это слон в посудной лавке.
— Слон в комнате[54], - мягко поправила Клер.
— Ну конечно, я просто идиот! Разумеется, в комнате.
— Но каково это было? — спросила Дейзи, когда Рои зарделся как маков цвет. — Вы были так молоды. По сравнению с вами я в свои девятнадцать уже везде опоздала. Да, именно такое ощущение. Мы говорим о Клер, о том, что ее успех впечатляет, и обсуждаем, каково быть молодым да ранним, — объяснила Дейзи Лене, которая неловко наклонилась над их низким столиком, притворяясь, что пришла за специями. Ожидая продолжения темы, Дейзи перевела взгляд на Клер. Вся компания перевела взгляд на Клер.
— Вы хотите знать, как я начинала?
— Да, ведь это было потрясающе!
Клер вздохнула. Она могла рассказывать свои истории весь вечер, что она и делала, когда ее просили. Но ее истории больше не имели к ней отношения.
— Ну, шел 1973 год, для женщины-поэта время странное. Я варилась в кругу потрясающих людей, кругу Гинзберга, Ферлингетти{29}, и попадала в дикие ситуации… При встрече с Миком Джаггером или кем-то еще я чувствовала, что я под прицелом, что меня жестко оценивают — не только мои способности, но всю меня, даже внешность. И это как-то… распыляло меня, что ли, уводило меня от меня. Но уже на следующее лето я уехала, отправилась на три года в Монтану, и… все устаканилось быстрее, чем я предполагала. К тому же это был дивный край, с фантастическим ландшафтом, — такая земля наполняет тебя до краев, воспитывает как художника. Я могла целыми днями заниматься васильками, всматриваться в их подлинную, изначальную синеву.
В своей барочной манере Клер заговорила о поэзии земли, и, хотя ее ученики задумчиво кивали, ими овладела плохо скрываемая апатия. Они бы лучше послушали о Мике Джаггере или Сэме Шепарде{30}, из-за которого, как они знали из Интернета, Клер и уехала в Монтану. Пейзажи их не привлекали. То ли дело поэзия темперамента, романтические личности, разбитые сердца и страсти в клочки. Пресытившаяся всем этим Клер населяла свои нынешние стихи дикой флорой и фауной Новой Англии, ручьями, долинами, горными кряжами. Но воспевание природы было не так популярно, как чувственные стихи ее юности.
Принесли еду. Клер продолжала говорить о пейзажах. Явно о чем-то размышлявшая Зора прервала ее монолог:
— Но как вам удается не впасть в пасторальный лепет? Ведь описание всяких пейзажных красот аполитично. Вергилий, Поуп, романтики. К чему это идеализирование?
— Идеализирование? — в замешательстве переспросила Клер. — Не думаю, что я и правда… Знаете, мне всегда казалось, что, например, в «Георгиках»…
— Где?
— У Вергилия. В «Георгиках» природа и радости сельской жизни — основа всякого… — начала Клер, но Зора ее не слушала. Клер утомляла ее своим преподаванием. Она ничего не знала о философах, теориях и последних направлениях мысли. Иногда Зоре казалось, что Клер не хватает образованности. Она то и дело говорила «у Платона», «у Бодлера», «у Рембо», как будто у них у всех вагон времени и они могут читать, что заблагорассудится. Зора нетерпеливо моргала, следя за течением фразы Клер и дожидаясь точки или хотя бы точки с запятой, чтобы вбить туда свой клин.
— Но какой в этом смысл после Фуко? — спросила она, когда долгожданный миг настал.
Начался ученый спор. Компания оживилась. Лена вскочила на ноги, чтобы разогнать кровь. Клер почувствовала усталость. Она была поэт. И как ее занесло в университетский круг, где все надо обосновывать, даже желание воспеть каштан?
— Бу.
Клер и все за ее столиком подняли глаза. Перед ними стоял высокий и красивый смуглый парень, за спиной у которого маячило еще пятеро или шестеро красавцев. Леви, нимало не смущенный пристальным вниманием к себе, ответил на него кивком.
— В одиннадцать тридцать у входа, идет?
Зора тут же согласилась, чтобы поскорей от него отвязаться.
— Леви? Это ты?
— О, миз Малколм, здравствуйте.
— Ого! Только посмотрите! Вот что делает с человеком спорт. Ты просто богатырь!
— Стараемся, — сказал Леви, играя бицепсами. Он не улыбался. Он знал про Клер Малколм, Джером рассказал ему, и судил об этом деле очень трезво, в согласии со своей рассудочной жилкой, позволявшей ему смотреть на вещи с разных точек зрения. Он искренне жалел мать, но мог понять и отца. Леви в прошлом тоже нежно любил девушек, а потом крутил с другими по куда менее возвышенным причинам, и не видел ничего порочного в разграничении секса и любви. Однако, встретив Клер Малколм, он был озадачен. Ну и странные же у папы вкусы! То же мне трофей! Буфера-то где? Он чувствовал неправильность и бессмысленность такой подмены. И решил свернуть разговор в знак солидарности с более щедрой конституцией матери.
— Отлично выглядишь, — промурлыкала Клер. — Хочешь выступить?
— Не знаю. Как получится. А мои друзья, видимо, да, — сказал Леви, мотнув головой в сторону своих спутников. — Ну я, наверное, пойду займу место. В одиннадцать тридцать, — повторил он Зоре и ушел.
Клер, от которой не укрылось немое судилище Леви, налила себе в большой бокал еще вина и перечеркнула недоеденный салат ножом и вилкой.
— Думаю, нам тоже пора, — тихо сказала она.
По сравнению с прежними разами этнографический состав клуба изменился. Белых, насколько могла судить со своего места Клер, пришло мало, людей ее возраста не было совсем. Не то чтобы это имело какое-то решающее значение, но она ожидала другого, и такой расклад ненадолго выбил ее из колеи. Спасибо йоге, она могла сесть по-турецки на пол, как женщина куда более молодая, и затеряться среди студентов. На сцене, под блюзоподобный свинг, производимый на втором плане маленьким живым оркестром, нагло декламировала черная девушка с обмотанным тканью снопиком на голове:
И так далее. Слабовато. Клер прислушалась к студентам, пылко обсуждавшим, почему это слабо. Из педагогических соображений она призвала их не просто ругать, а быть точнее в своих оценках. Студенты вняли ей лишь отчасти.
— По крайней мере, она не рубит сплеча, — вкрадчиво сказала Шантель, опасаясь перевеса голосов в другую сторону. — То есть, во всяком случае, это не «а мне все пох, пошли вы нах!».
— Мне от этих виршей хочется сквозь землю провалиться! — воскликнула Зора, накрывая голову руками. — Такая банальщина!
— Моей вагине в Каролине твоя вагина не чета, — сказал Рон, передразнивая сварливые кивки и распевную интонацию чтицы и стоя на грани, по мнению Клер, расистского выпада. Но класс взорвался от
