ошибки. Ситуация требует немедленно дать решительный отпор бунтовщикам. Вы слишком мягко обращаетесь с простолюдинами, и этому нужно положить конец. Я говорю, что этому пора положить конец! Где ваша гордость, нареченный? Где сила? Мужество? Вы меня понимаете? Отвечайте! Немедленно мне отвечайте!
Голос ее точно молоток долбил голову Повона. И нежная дымка заметно утратила свою прелесть. Расстроенный, он резко открыл металлическую коробочку и снова зачерпнул снадобье.
— Сейчас же уберите это! И не смейте больше прикасаться! Вы потеряете остатки своего жалкого разума, а я этого не потерплю. Не намерена терпеть вашу лантийскую развращенность, — заявила Нуксия.
Проигнорировать ее было невозможно, и Повон сдался. Краем глаза он уловил, что Бескот и жалкий Снивер с интересом следят за ним, и задиристо вскинул подбородок.
— Вы не можете запретить мне искать утешения. Как герцог, я обременен многочисленными заботами и вправе получить любое утешение и успокоение.
Он поднес было ложечку ко рту, однако Нуксия выбила ее из его руки. Нисколько не смущенный этим Повон сунул палец в вязкую массу, достал комочек и сладострастно облизал палец.
— Это отвратительно! Отвратительно! Я этого не потерплю! Сейчас же прекратите! Слышите?
Повон, казалось, оглох. Нуксия, потеряв контроль над собой, надавала ему пощечин. Зрители ахнули. От неожиданности Повон выронил коробочку с амброзией Сни. Та ударилась о парапет и полетела в Лурейский канал.
Горестный крик вырвался из груди герцога, и в слепой ярости он обратился к своей нареченной:
— Вы зашли слишком далеко, кельдама, и поплатитесь за это! В моей власти управиться с разошедшейся женщиной.
— Да вам бы с самим собой управиться! Вам не супруга нужна, а надсмотрщик. Но эта роль волею провидения и его светлости келдхара возложена на меня, и я справлюсь, можете не сомневаться. — Она выпрямилась во весь свой огромный рост и глянула сверху вниз ему в глаза. — Что до ваших жалких угроз, нареченный, мне стыдно за вас. Вы не посмеете поднять руку на дочь келдхара Гард-Ламмиса. И я не допущу подобного обращения со стороны лантийца. И не делайте глупостей, а то придется испробовать на себе гнев моего отца, келдхара, который уж точно не даст своих в обиду.
Боевой дух покинул герцога Повона. Беспомощно качнув головой, он поплелся во дворец. Окрик кельдамы пригвоздил его к месту.
— Постойте! Наша беседа еще не окончена. Нам многое нужно уладить. Я провожу вас.
— Вы же не можете идти со мной в мои апартаменты, кельдама.
— Ничто не остановит женщину, исполненную решимости, нареченный. Я сказала, что пойду, значит, пойду! А вместе со мной последуют шесть придворных дам, чтобы охранять мою честь.
— Столько нам явно не потребуется, — пробормотал герцог и заковылял дальше. Наконец он добрался до личных покоев и поспешил укрыться в уютной роскоши своей спальни, куда даже воинственная Нуксия и ее женская свита не посмели за ним последовать. Повон бросился на атласные подушки. В животе у него крутило, а комната вращалась. Он закрыл глаза и тотчас же погрузился в сон.
Но сон не принес забвения.
Повон бродил среди руин дворца Фал-Грижни. Черные развалины дымились под пламенеющим небом. Вокруг громоздились обгорелые обломки. Гордые башни рухнули, дворец и его властелин наконец-то пали. Эта сцена разорения ознаменовала триумф герцога. Но истинное счастье, как всегда, ускользало от него. Это было несправедливо, и он даже во сне негодовал. Неужели великие никогда не бывают удовлетворены? Неужели им всегда приходится платить высокую цену за так называемый дар рождения, судьбы и ума? Почему нужно вечно ощущать себя жертвой?
Развалины подавляли его, и он мечтал побыстрее из них выбраться. Больше всего он жаждал покоя и роскоши, которые ожидали его на борту обожаемой «Великолепной», стоявшей на якоре в Лурейском канале, чуть правее. Или левее? Герцог понял, что потерял дорогу. Растерянно озираясь, он заметил, что закопченные камни, которые неподвижно пролежали семнадцать лет, начали шевелиться — сначала медленно, а затем все быстрее. Рухнувшие стены вдруг аркой вознеслись ввысь, скрыв от него пламенеющее небо. Герцог Повон оказался в ловушке. Сталактиты роняли капли с потолка подземелья, сталагмиты тянулись вверх, красноватая слизь покрывала стены. Царила тропическая теплая и влажная атмосфера. Не было ни окон, ни дверей. Напрасно пытался Повон призвать на помощь криками и ударами в глухие стены. Его отчаянные усилия лишь привлекли внимание жуткого компаньона.
Из темного угла выступило чудище, подобного которому Повон даже представить себе не мог. Оно было высоким и угловатым, его белая плоть светилась, на конечностях шевелились щупальца. Огромные глаза казались невыразимо чуждыми. Существо бросило краткий непонятный взгляд на сжавшегося от страха герцога, тело его засветилось ярче, и оно устремилось к груде камней, лежавших посреди комнаты, один за другим откатило эти камни, оставив на месте груды лишь горстку мусора.
Эта горстка слегка подрагивала. Повон с ужасом взирал на это, не заметив, как белое чудище растаяло в воздухе. Загремел щебень, взвихрилась пыль, и обагренная кровью рука выбралась из земли наружу. За ней последовало предплечье, одетое во что-то черное. Взгляд Повона панически заметался по подземелью. Бежать было некуда, спрятаться невозможно. Он распластался по стене. Перед ним возникла вторая рука. Вздыбились камни и куски штукатурки, и высокая фигура восстала из могилы.
И Повон увидел бледные неподвижные черты Террза Фал-Грижни. Грижни, снова живой, хотя и залитый вытекшей из сотни ран кровью, Грижни, с белым, исполненным презрения лицом и жуткими глазами, сверкавшими суровым знанием, обвинением в убийстве, приближался.
Повон силился крикнуть, но не издал ни звука. Члены его были словно налиты свинцом, он не мог шелохнуться и лишь следил в оцепенении, как приближается к нему заклятый враг, закутанный в черное, приподняв руки с белыми разъятыми пальцами, скрюченными, точно когти хищной птицы. Губы его беззвучно шевелились, пытаясь произнести заклятие.
Ужас Повона наконец воплотился в пронзительном крике — крике, который его и разбудил. Он вопил еще несколько секунд, после того как глаза его раскрылись. Этот оглушительный крик достиг ушей кельдамы Нуксии и ее женщин, а также прислуги, поджидавшей в соседней комнате пробуждения герцога. Пара камердинеров бросилась спасать вопящего хозяина. Они нашли его сидящим на постели, с выпученными глазами на полиловевшем лице и мокрыми от пота волосами. Лишь с изрядным трудом удалось им успокоить хозяина.
Постепенно к нему вернулось ощущение действительности. Герцог был потрясен, руки его дрожали. Он устыдился своей беспочвенной паники, но горячие заверения слуг, что они никому ничего не расскажут, вернули ему присутствие духа. Ланти-Юм не узнает о жутком эпизоде, который вряд ли когда-либо повторится. Никогда больше, пообещал себе Повон, не осквернит он своего герцогского тела амброзией Сни, никогда не придется ему снова испытать такого отвратительного кошмара.
Однако вскоре герцогу пришлось убедиться, что он заблуждался: амброзии Повон более не пробовал, но видения донимали его снова и снова, превращая ночи в сплошной кошмар.
Глава 2
Верран критически оглядела сад из грибов и кристаллов.
— Это им страшно не понравится, — заметила она.
Нид зацокал когтями по каменному полу.
— Да, конечно, им это покажется ужасно некрасивым. Но мне, однако, все равно, — добавила она без прежней уверенности.
И все-таки, по человеческим стандартам, сад был красив — огромные панно с калейдоскопическим замысловатым узором из черных и зеленых кристаллов, перемежающихся сапфировым шламом, выложенные на многоугольных клумбах, повторяющих очертаниями симметричную кристаллическую решетку. Уход за садом был одним из основных занятий Верран, и на протяжении многих больших венов она наблюдала за тем, как он разрастался от небольших скоплений зеленых кристаллов, которые она предпочла в память о зеленой растительности на Поверхности, до огромного сверкающего пространства, занимавшего теперь три четверти дна большой котловины. Но уравновешенность и формальность рисунка, так радовавшая глаз леди Верран, претила вардрулам, чьи сады были так же нерегулярны и затейливы, как и раскопы, в которых они располагались. Вардрулы прямо не выражали своего неодобрения, в их языке
