жидовок.
В прошлом на этих улицах жили одни евреи. Они, евреи, построили эти дома. Теперь в них живут поляки; те самые поляки, которые перед войной не переставая кричали, что евреи продают родину врагу! Стоило только появиться немцам, как эти ярые патриоты в течение одной ночи стали «народными немцами». Многие из них теперь с удовольствием прикрепляют к своей одежде знак нацистской партии, и в награду каждый из них получает — кто квартиру еврея, кто его предприятие.
Среди девушек есть такие, что жили именно на этих улицах. Медленно они поднимают глаза к окнам своих квартир. Оттуда на них смотрят сейчас с сатанинской улыбкой нахальные рожи польских девиц.
В этих домах они родились. Тут они играли в детстве. Каждый день они ступали по камням этих улиц.
Каждый камень — это воспоминания детства и юности.
Теперь их заставляют шагать по шоссе, такому знакомому им, такому близкому. Они идут, окруженные чужими людьми, которых до того ни разу не видели, перед которыми они ни в чем не провинились, честь которых они не задели,
— Куда?
— Почему?
Даниэла не жила на этих улицах. Она не родилась здесь. Но и ей стук шагов напоминает марш учениц их класса по улицам Конгрессии. Тогда из окон и балконов свешивались головы родителей, сестер, братьев. Вслед им махали белыми платками:
«Счастливой дороги!..», «Большого удовольствия вам!..»
Из боковой улочки выбежал человек, на плече которого большая корзина с сапожными колодками. Он будто скользит вдоль стен, избегая кого-либо задеть, столкнуться с кем-нибудь из публики, разглядывающей с таким удовольствием это шествие посередине шоссе. Его ноги подгибаются, выписывают круги, движутся с трудом под тяжелой ношей. Одной поднятой рукой он поддерживает корзину; ладонью второй он беспрестанно вытирает опущенное вниз лицо — поток слез застилает ему свет. Шея и затылок напряжены, вытянуты.
Даниэла старается поймать его взгляд, ей хочется, чтобы он увидел ее, посмотрел на нее. Может быть, в последнюю минуту у него есть что-то для нее очень важное? Что Вевке может сейчас сказать ей? Или он появился только для того, чтобы с ней попрощаться? «Глупец»… Феля не знает Вевке. Откуда ей, Феле, знать характер этого человека? Вот он ищет ее. Не дай ей господь мигнуть в его сторону. Этим она может навлечь беду на его голову. Его взгляд блуждает, ищет. Он ищет ее. Это она хорошо видит. Но глаза его залиты слезами. Встретиться с ее взглядом ему не удается.
Первые ряды девушек вошли на территорию вокзала. Вевке стоял близко к стене дома и не заметил Даниэлу.
Что он хотел сказать ей?
На здании вокзала написано большими буквами по-немецки:
«Колеса катятся к победе»!
Для девушек был приготовлен специальный состав. Машинисты, кидая полные совки угля в раскрытые пасти топок, бросают в сторону девушек издевательские взгляды.
У Даниэлы голова идет кругом. Все двоится, множится, увеличивается вдесятеро, в тысячу раз… Все гоняются за ней… вот-вот поймают ее…
Она вся дрожит. Все это она однажды уже видела. Точно такое. Точно так… Такие же паровозы… Те же колеса… Такие же издевающиеся лица… Тот же страх, от которого стынет душа. Все это было. Только она не помнит, было то во сне или наяву?
Немцы заполняют платформу вокзала. Они ждут свой поезд. В руках у них красивые кожаные чемоданы; на них еще виднеются инициалы их прежних хозяев. Некоторые из немцев стоят, другие прохаживаются вдоль платформы. Матери покупают в киосках вокзала конфеты своим детям. Дети помыты, причесаны, челки а-ля Гитлер спускаются на их лбы.
Свобода! Дороже свободы нет ничего на свете. Только навсегда лишенные свободы понимают это.
Немецкие женщины проходят мимо толпы девушек, бросают на них беглый взгляд, как на что-то вполне обычное, и продолжают свой путь.
Дети мнут и скатывают в руках обертки от конфет, купленных им мамами, гуляют, проходя перед зажатой толпой девушек, чуть-чуть отодвигаются, чтобы случайно не наткнуться на них. В их глазах эти девушки, как куча вещей перед погрузкой в вагоны. Что тут особенного? Все это они видели уже не раз. Иногда это бывают лица женщин, иногда — мужчин, детей и стариков. Они смотрят на это с тем же равнодушием, как контролеры в кинотеатре на часто показываемый фильм.
Вагоны переполнены до отказа. Сидят не только на скамейках, но и на полу. Поезд спешит к месту назначения. «Колеса катятся к победе!»
Даниэла едет. Вокруг нее головы девушек. Ей начинает казаться, что она продолжает свою первую в жизни экскурсию с учениками ее класса.
И тогда она сидела в вагоне, и девочка возле нее спросила то же самое: «Есть ли в вагоне вода?» Тот же голос, те же пейзажи. Вот-вот откроются глазу хатки крестьян… те же сосны…
Тогда учительница истории стояла у одного окна, классная руководительница пани Хелена — у другого. На станции Яблова поезд был внезапно задержан. Дальше поезд не пойдет… Все пассажиры, как один, вышли на платформу вокзала. Все пути были запружены и забиты составами. Тоскующими глазами девочки смотрели на рельсы: когда же удастся поехать?
Крестьянские домики разбросаны по полям. Ничего не изменилось. Солнце продолжает отражаться в окошках маленьких домиков, чьи крыши покрыты разноцветной черепицей, как мозаикой.
Из вагонного тамбура, через стеклянное окно закрытой на ключ двери эсэсовец в металлической каске заглянул в вагон. На нем автомат, раскачивающийся в такт движению поезда. Его пост — тамбур. Отсюда он следит за девушками.
Домики, крестьянские домики… Ей удалось выбраться из ябловского базара в темноте, когда уже спустилась ночь. Немцы тогда согнали всех евреев в район рынка. Пятый ее класс разбежался кто куда. Ученицы растеряли друг дружку. Пани Хелена не переставала взывать: «Девочки — вместе! Только вместе!..» Где-то в толчее, в невероятной тесноте отдавалось сквозь вой и гомон эхо голоса пани Хелены. Как Даниэла могла найти в себе силы и убежать? Она не помнит, как бежала, сколько бежала. Если бы не медный ободок на переплете ее дневника, уложенного в наплечный мешок, возможно, сейчас она не была бы на пути в концлагерь. Дневник лежит на кафельной печи в «точке». Ей уже нет надобности в дневнике. Что это может дать, что это может прибавить? Все стало ненужным. Все лишнее. Все потеряно. Ее тоже не станет. Никто не останется. Может, кто-нибудь, когда-нибудь найдет ее дневник?
О, эти хаты! Кто из их хозяев пустит ее в дом? Она стала бы обрабатывать им поля. Она помнит, как бежала из ябловских лесов просить помощи. Риша Маерчик валялась на земле и умоляла: «Спаси меня, Даниэла!.. Спаси!..» Кровь сочилась сквозь рукав ее пальто, Даниэла забегала в крестьянские дома просить о помощи. Польский крестьянин накричал на нее: «Жидовка! Вон отсюда!» А что бы у него убавилось, если б он спрятал ее? Она опустилась на колени перед их дочерью, целовала ей руку, чтобы та замолвила словечко перед отцом и матерью. Она орошала своими слезами руки маленькой полячки. Но та только скашивала глаза в сторону брата и отвечала сдержанным ржанием, сконфуженная, что ей целуют руки и просят о снисходительности и жалости. Она смеялась, вытирая влажные от слез руки.
В углу дома висела икона богородицы над светящейся лампадой…
Теперь солнце снова отражается в окнах домов. Поля покрыты зеленью. Поезд бежит, спешит. Куда?
Нет, это не ученицы ее школы. Те были убиты на ябловском рынке. Она долго не верила, что спаслась. И вот ее везут… Опять с девушками. Но куда? Может быть, на сей раз снова на рыночную площадь, но в другом городе. Поезд следует без остановок. «Колеса бегут к победе!»
Феля смотрит прямо перед собой. Тихо шепчет: «Обманом меня затянули в „Дулаг“. Поймали как мышонка в мышеловку. Теперь мне понятно, почему несколько ночей тому назад мне сказали, чтобы я ночевала в „точке“. Я дала себя поймать, как рыба в сеть. Как это я не поняла раньше? Абрамек Гланц сказал мне, словно обидевшись: „Что это значит, Феля? Тебя я пошлю в этап? Что тебе пришло в голову?
