глаза лихорадочно блестели. Робин сняла повязку, чтобы обтереть тело раненого холодной водой, и увидела на бинтах лишь немного белой сукровицы, но отвратительный запах, ударивший в ноздри, был до ужаса знаком – зловонное дыхание смерти.
Рана подсохла, ее покрывала корка, но такая тонкая, что лопнула при очередном резком движении Клинтона. Из трещины показалась густая желтоватая масса, запах усилился. Это был не простой гной, обычный у выздоравливающих, а злокачественный, который Робин больше всего боялась увидеть.
Она осторожно промокнула рану, обтерла холодной морской водой грудь и горячую опухшую подмышку больного. Синяк разошелся в стороны и изменил цвет, став темно-синим, как грозовая туча, с оттенком серо-желтого и ядовито-розового – такие цветы, наверное, растут в самой преисподней.
Под лопаткой оказалось самое болезненное место. Стоило Робин дотронуться, как раненый вскрикнул, и мелкие капли пота выступили у него на лбу и на щеках, среди тонкой золотистой щетины.
Робин сменила повязку и влила в пересохшие губы ложку теплой каломели, в которую добавила четыре грамма опийной настойки. Вскоре Клинтон погрузился в беспокойный сон.
– Еще сутки, и все, – прошептала доктор, глядя, как Клинтон мечется и что-то бормочет. Такая знакомая картина! Вскоре гной, образуясь в груди вокруг пули, распространится по всему телу. Робин была бессильна. Ни одному хирургу пока не удавалось проникнуть в грудную клетку.
Пригнувшись в дверях, в каюту вошел Зуга, остановился за спиной сестры и ласково тронул за плечо.
– Ему лучше? – тихонько спросил он.
Робин покачала головой. Зуга кивнул, словно ждал такого ответа.
– Тебе нужно поесть. – Он протянул ей миску. – Гороховый суп с беконом, очень вкусно.
Она и не заметила, что сильно проголодалась, и с охотой принялась за еду, обмакивая в похлебку корабельный сухарь. Зуга тихо продолжал:
– Я заложил в заряд как можно меньше пороха. – Он с досадой покачал головой. – К тому же пуля Мунго ударилась о спусковую скобу и должна была потерять большую часть скорости. Однако же…
Робин подняла глаза от миски:
– Пуля отскочила? Ты мне не говорил.
Зуга пожал плечами:
– Теперь это не важно. Но она отклонилась.
После его ухода Робин минут десять сидела неподвижно, потом решительно подошла к койке, откинула одеяло, развязала повязку и снова осмотрела рану.
Она очень осторожно проверила ребра под раной, надавливая большим пальцем и прислушиваясь. Похоже, все ребра целы… однако пуля могла пройти между ними. Робин осторожно нажала на опухоль – больной слабо дернулся. На этот раз почувствовался еле слышный скрежет: возможно, ребро задето или даже расщеплено в длину.
Дрожа от волнения, она продолжила осмотр, медленно продвигаясь к спине и прислушиваясь к стонам спящего. Когда дело дошло до области под лопаткой, Клинтон с диким криком подскочил на койке, лицо его покрылось потом. Однако Робин удалось ощутить под пальцем что-то твердое, но не кость и не напряженную мышцу.
У Робин заколотилось сердце. Клинтон стоял вполоборота к Мунго, и пуля могла пройти совсем по- другому. Вполне возможно, ей не хватило силы, чтобы проникнуть в грудную клетку, и она, отразившись от кости, прошла под кожей вдоль ребер и застряла в толще спинных мышц, между широчайшей latissimus dorsi и большой круглой tenes major.
Доктор отошла от койки. Возможно, она и ошибается, но тогда Клинтон все равно умрет, и очень скоро…
– Попробую! – решила она. Через световой люк в каюте светило солнце, хорошего дневного света оставалось еще на час или два. – Зуга! – позвала Робин, открыв дверь. – Зуга! Иди сюда, скорее!
Прежде чем переносить больного, Робин дала ему еще пять граммов опия. Больше давать было нельзя, в предшествующие тридцать шесть часов он уже принял пятнадцать граммов. Дневной свет угасал, но пришлось подождать, пока лекарство начнет действовать. Лейтенант Денхэм получил приказ убавить паруса, сбросить обороты винта и вести корабль как можно тише.
Зуга выбрал из команды двоих помощников: седого крепыша боцмана и стюарда из кают-компании, показавшегося Робин достаточно спокойным и сдержанным. Втроем они приподняли раненого и перевернули на бок. Стюард расстелил на койке чистую белую парусину, чтобы собирать стекающую кровь, а Зуга быстро связал веревкой запястья и лодыжки Клинтона. Он предпочел мягкую веревку из хлопка, так как грубая пенька могла повредить кожу, и завязал ее специальным морским узлом, который не ослабевает при натяжении. Боцман помог ему закрепить концы веревки на раме койки. Почти обнаженное растянутое тело больного напомнило Робин картину в кабинете дяди Уильяма в Кингс-Линне, на которой римские легионеры привязывали Иисуса к кресту перед тем, как вбить гвозди. Она раздраженно встряхнула головой, отгоняя воспоминание, и сосредоточилась на предстоящей задаче.
– Вымой руки! – велела она Зуге, указывая на ведро с горячей водой и желтый щелок, выданный стюардом.
– Зачем?
– Вымой! – повторила она; сейчас было не до объяснений. Ее руки уже порозовели от горячей воды и чесались от грубого мыла. Салфеткой, смоченной в кружке с крепким корабельным ромом, она протерла инструменты и разложила их на полке над койкой. Затем той же салфеткой протерла пышущую жаром бледную кожу раненого под лопаткой. Он дернулся, пытаясь высвободиться, и невнятно запротестовал. Робин кивнула боцману.
Тот слегка запрокинул голову капитана и всунул между зубами туго свернутый кусок фетра, из которого делались пыжи для пушек.
– Зуга!
Брат крепко взял Клинтона за плечи, не давая перевернуться на живот.
– Хорошо.
Робин взяла с полки острый как бритва скальпель и стала пальцем нащупывать место, где обнаружила твердое инородное тело.
Клинтон выгнулся дугой, испустив отчаянный крик, приглушенный фетром, но на этот раз Робин ясно ощутила посторонний предмет в опухшей плоти.
Ловко и решительно действуя скальпелем, она сделала первый разрез вдоль мышечных волокон, а затем, рассекая ткани слой за слоем и рукояткой скальпеля раздвигая синеватые пленки, стала продвигаться вглубь, туда, где ощущался твердый комок.
Клинтон бился и корчился, натягивая веревку, из груди рвался хрип, губы покрылись белой пеной, на челюстях, сжимавших толстый фетр, вздулись желваки. Его отчаянные рывки сильно мешали Робин, ее окровавленные пальцы скользили в горячей плоти, но ей удалось нащупать боковую грудную артерию, похожую на резиновую пульсирующую змею, и осторожно обойти. Более мелкие сосуды она пережимала щипцами и перевязывала кетгутом, разрываясь между необходимостью действовать быстрее и опасением усугубить положение. Она на мгновение остановилась и кончиком указательного пальца нащупала твердый комок.
По лицу Робин стекал пот. Мужчины, которые держали Кодрингтона, напряженно наблюдали за ее работой.
Она ввела скальпель в открытую рану и сделала надрез. Из-под пальцев выплеснулся желтый фонтан, крошечную жаркую каюту заполнил тошнотворный запах разложения. Выброс гноя длился всего секунду, потом в ране показался какой-то черный предмет, пропитанный кровью. Робин вытащила его пинцетом, следом выплеснулась еще одна волна темно-желтой жидкости.
Робин испытала прилив облегчения – она оказалась права. Пуля загнала кусок войлока глубоко в мышечную ткань. Доктор поспешно продолжила работу, глубоко проникая пальцем в пулевой ход.
– Вот она!
С момента первого надреза Робин впервые нарушила молчание. Свинцовый шарик был тяжелым и скользким, его никак не удавалось вытащить. Пришлось сделать еще один надрез, и лишь тогда она наложила на него костяной пинцет. Ткани, словно не желая расставаться с пулей, глухо чмокнули. Шарик
