намеревался включить в будущую книгу об экспедиции, которая должна была принести ему деньги и известность.
Он думал, как передать на бумаге необъятность реки, высоту пронзительно-синего неба и собиравшихся на предвечернем горизонте грозовых туч, но сухой треск ружейного выстрела прервал размышления. Майор раздраженно нахмурился, поднимая взгляд.
– Ну сколько можно! – Робин уронила книгу на колени и оглянулась.
Взгромоздившись на гору тюков, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая шляпа торчала у него на голове, как печная труба, а над тульей, словно дым, развевались белые страусовые перья. Зуга не видел, в кого стрелял проводник, но догадался, какой будет следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, где пройти предстояло между двумя низкими песчаными отмелями.
Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и черные тени на нем походили на округлые гранитные валуны. По мере приближения баркаса тени превратились в стадо лежащих гиппопотамов числом около дюжины. Огромный, покрытый шрамами самец дремал на боку, выставив обширное брюхо.
Зуга перевел взгляд со спящих гигантов на вторую баржу. Камачо Перейра приподнял шляпу и шутливо отсалютовал. Блеск его зубов был виден даже отсюда, как сигнал семафора.
– Ты сам его нанял, – ехидно заметила Робин, проследив за взглядом брата.
– И не зря, – нахмурился Зуга. – Его считают лучшим охотником и проводником на всем восточном побережье.
Оба наблюдали, как Камачо, закончив заряжать ружье, устанавливает капсюль.
Гиппопотамы наконец заметили приближение лодок. С проворством, удивительным для таких громадин, они вскочили и помчались прочь, вздымая колоссальными ногами тучи песка, а затем с громким плеском, подняв каскады брызг, исчезли под водой, оставив на поверхности бурлящие хлопья пены. С борта баржи можно было различить темные фигуры в глубине на фоне светлого песка, движущиеся в комическом замедленном галопе. Зуга смотрел на них с улыбкой, чувствуя невольную симпатию к этим неуклюжим существам. Он вспомнил детский стишок, который читал ему дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип-по- кто-там?»
Приятные воспоминания прервал вожак стаи, внезапно всплывший в полусотне шагов от баржи. Из воды высунулась массивная серая голова, складки кожи, прикрывавшие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул, и маленькие круглые уши затрепетали, как крылья птицы, освобождаясь от воды. Некоторое время он рассматривал непонятные плывущие предметы мутноватыми поросячьими глазками, потом его пасть раздвинулась во всю ширь – громадная нежно-розовая пещера с кривыми желтыми клыками, способными перекусить пополам быка. Теперь гиппопотам казался уже не толстым и смешным, а тем, кем был на самом деле, – самым опасным из крупных зверей Африки.
Животные эти повинны в смерти большего числа людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они способны с легкостью разгрызть хрупкий корпус макоро, обычного в Африке долбленого каноэ, и перемолоть челюстями перепуганных гребцов. Гиппопотамы не ленятся выскочить из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает детенышу, а в местах, где на них охотятся, нападают и первыми. К счастью, стальные борта барж были не по зубам даже таким гигантам, и Зуга чувствовал себя отстраненным наблюдателем.
Из разинутой розовой пасти вырвался грозный рев. По мере того как зверь наступал на незваных гостей, посмевших приблизиться к самкам и детенышам, звуки становились все более угрожающими. Камачо с презрительной ухмылкой сдвинул шляпу набекрень, картинно вскинул ружье и выстрелил.
Пуля ударила в горло животного. Из разинутой пасти хлынул кровавый фонтан, заливая блестящие клыки и мясистые усатые губы. Рев гиппопотама превратился в пронзительный жалобный вопль, он наполовину выпрыгнул из воды и шлепнулся обратно, подняв тучу брызг и белой пены.
– Я его убивать! – радостно заорал Камачо.
Его громкий хохот заполнил наступившую тишину. Гиппопотам исчез под водой, окрашенной потоками крови.
Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелое лицо вспыхнуло от негодования.
– Какая ужасная бойня, – скривилась она.
– И бессмысленная, – согласился Зуга. – Зверь погибнет, и его унесет в море.
Однако майор ошибался: раненое животное всплыло совсем рядом с баржей. Кровь потоком хлестала из разинутой пасти. Обезумев от боли, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь искажали звуки предсмертной агонии. Пуля, должно быть, повредила мозг, мешая закрыть пасть и владеть конечностями.
– Я его убивать! – вопил португалец, возбужденно приплясывая на носу своей баржи.
Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей, выхватывая ружья то у одного, то у другого черного слуги. Оруженосцы действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, непрерывно заряжая и принимая дымящееся оружие после выстрела.
Цепочка барж медленно продвигалась вверх по течению, оставив подстреленное животное трепыхаться посреди расплывающегося кровавого круга. Гиппопотам дергался все слабее и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и туша окончательно ушла под воду. Течение постепенно уносило кровь.
– Отвратительно! – воскликнула Робин.
– Да, но он чертовски здорово натаскал своих помощников, – задумчиво произнес Зуга. – Когда идешь охотиться на слонов, без этого не обойтись.
За два часа до заката «Хелен» двинулась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на суше появилось что-то примечательное, кроме бесконечных тростниковых болот и песчаных отмелей.
Серый глинистый берег круто возвышался над рекой футов на десять, иссеченный тысячами острых копыт и отшлифованный до блеска мокрыми животами огромных крокодилов, которые съезжали по отвесному склону, испуганные шумом винта парового баркаса. Бронированные рептилии с горящими желтыми глазами среди роговой чешуи ископаемого ящера вызывали у Робин отвращение – как ни одно из африканских животных.
На берегу, помимо колеблемых ветром зарослей папируса, попадались и деревья, в основном изящные пальмы со стволами, напоминавшими винные бутылки.
– Это костяные пальмы, – объяснил Зуга. – Косточки в их плодах похожи на шарики из слоновой кости.
Вдали, за пальмами, на фоне багрового заката показались очертания гор и холмов. Дельта заканчивалась, теперь можно было разбить лагерь на твердой земле, а не на сыпучем белом песке и развести костер из настоящих поленьев, а не из мясистых стеблей тростника.
Зуга обошел часовых, расставленных сержантом Черутом вокруг барж, груженных ценным снаряжением, проследил за установкой палаток, а затем взял свой «шарпс» и направился за пределы лагеря, где начинались травянистые пустоши с отдельными перелесками.
– Я тоже, – подскочил Камачо. – Будем убивать.
– Твое дело – разбить лагерь, – холодно ответил Зуга.
Португалец пожал плечами, оскалившись в неизменной улыбке.
– Я чертовски хорошо разбивать – увидишь.
Едва майор исчез среди деревьев, как улыбка Камачо растаяла, он откашлялся и сплюнул в пыль. Рабочие, толпясь, натягивали брезент на шесты и таскали свежесрубленные ветки терновника, чтобы выстроить вокруг колючую изгородь для защиты от рыскающих в ночи львов и гиен.
Проводник стегнул чью-то голую черную спину:
– Пошевеливайся, мать твою и двадцать семь отцов!
Вскрикнув от боли, рабочий засуетился. Плеть из кожи гиппопотама оставила на блестящих от пота мышцах багровый рубец толщиной с палец.
Камачо зашагал к небольшой рощице, которую Зуга облюбовал для себя и сестры. Палатки уже стояли, а доктор, как всегда по вечерам, осматривала больных. Приближаясь, Камачо увидел, как она встала из-за
