— Да нет. Смерть.
— Я смерти не боюсь.
— Да нет, не ваша смерть.
— Чья же тогда?
— Женщины, которую вы любите и которая любит вас, — ответил Уиртанен. — Ваша несговорчивость будет означать смертный приговор малышке Рези Нот.
35: СОРОК РУБЛЕЙ СВЕРХУ…
— Ее задание было добиться моей любви?
— Да.
— Что ж, она выполнила его блестяще, — горько вздохнул я. — Хотя особо стараться и не пришлось.
— Сожалею, что вынужден сообщать вам столь неприятные известия, — пробормотал Уиртанен.
— Теперь кое-что проясняется, — кивнул я, — хотя и не очень-то мне хотелось это прояснять… Вы знаете, что было у нее в чемодане?
— Собрание ваших работ.
— Вам и это известно? Подумать только — ведь пустились во все тяжкие, лишь бы обеспечить ей легенду. Но как они узнали, где искать рукописи?
— Рукописи были не в Берлине. Они лежали, аккуратно сложенные, в Москве, — сказал Уиртанен.
— Как они там оказались? — изумился я.
— Фигурировали в качестве основных вещественных доказательств на процессе Степана Бодоскова, — объяснил Уиртанен.
— Кого-кого?
— Ефрейтор Степан Бодосков служил переводчиком в русских частях, первыми вошедшими в Берлин, — продолжал Уиртанен. — Он нашел сундук с вашими рукописями на чердаке театра. И взял его в качестве трофея.
— Тот еще трофей, — хмыкнул я.
— Исключительно ценный, как выяснилось, — возразил Уиртанен. — Бодосков свободно владел немецким. Покопавшись в сундуке, он понял, что в нем лежит быстрая и блистательная карьера.
Начал он скромно — перевел несколько ваших стихов и послал в литературный журнал. Стихи были напечатаны и удостоились похвалы.
А затем Бодосков взялся за пьесу.
— Какую? — спросил я.
— «Чашу», — сказал Уиртанен. — Стоило Бодоскову перевести ее, как он тут же оказался владельцем дачи на Черном море, не успели еще с Кремля затемнение снять.
— Пьесу поставили? — спросил я.
— Поставили! До сих пор ставят по всему Союзу — и любители, и профессионалы. «Чаша» стала «Теткой Чарлея» современного русского театра. Вы, оказывается, вовсе не такой уж покойник, как полагали, Кэмпбелл.
— Но дело его живет, — буркнул я.
— Простите?
— Я уже и сюжета «Чаши» не помню, — сказал я.
Уиртанен пересказал мне сюжет:
— Ослепительная в чистоте своей дева хранит Чашу святого Грааля. Отдаст она ее лишь рыцарю, столь же целомудренному, как она сама. И вот приходит рыцарь, достаточно целомудренный, чтобы получить Грааль.
— Вместе с Граалем ему достается и любовь девы, которой он отвечает взаимностью. Нужно ли вам, автору, рассказывать дальше? — спросил Уиртанен.
— Прямо… Прямо, будто Бодосков действительно написал пьесу сам, — пожал я плечами, — будто я впервые слышу сюжет.
— Но тут герой и героиня, — продолжал Уиртанен, — начали вызывать друг у друга греховные мысли, что невольно делало их недостойными Грааля. И героиня призывает героя бежать с Граалем, пока он не стал совсем недостойным его. Герой же клянется бежать без Грааля, дабы не мешать героине оставаться достойной чести охранять Чашу.
Герой решает за обоих, поскольку оба погрязли в греховных мыслях. Святой Грааль исчезает. Ошеломленные столь неоспоримым доказательством свершенного греха, влюбленные завершают то, что искренне считают своим падением, нежной ночью любви.
И, следующим утром, преисполненные уверенности в том, что их неминуемо ждет адский огонь, клянутся дать друг другу столько счастья в жизни, что все пламя ада покажется незначительной за него ценой. И тут к ним возвращается святой Грааль, как знак того, что любовь, подобная их любви, отнюдь не противна Небу. Затем Грааль исчезает снова и навеки, оставив героев жить вместе и счастливо до конца их дней.
— Господи, да неужто это я написал? — вырвалось у меня.
— Сталин по этой пьесе с ума сходил, — вздохнул Уиртанен.
— А остальные пьесы?
— Все поставлены и прекрасно приняты, — сказал Уиртанен.
— Но самой большой сенсацией Бодоскова осталась «Чаша»?
— Нет, истинную сенсацию произвела написанная им книга.
— Бодосков написал книгу?
— Вы, а не Бодосков.
— Да не писал я никаких книг!
— А «Записки Казановы-однолюба»?
— Но она же непечатная! — изумился я.
— Вот удивились бы, услышав это, в одном будапештском издательстве, — усмехнулся Уиртанен. — По-моему, они отпечатали чуть ли не полумиллионный тираж.
— И коммунисты позволили открыто издать нечто подобное?
— «Записки Казановы-однолюба» явились занятным эпизодом в русской истории, — развел руками Уиртанен. — В России вряд ли возможно получить официальное разрешение на издание чего-либо подобного. И в то же время книга оказалась столь привлекательной, столь странно сочетала мораль и порнографию, столь отвечала потребностям страны, страдающей нехваткой всего, кроме мужчин и женщин, что чей-то благосклонный кивок позволил запустить типографские машины в Будапеште, забыв почему-то потом остановить их. — Уиртанен подмигнул мне. — Провести контрабандой экземплярчик «Записок Казановы-однолюба» составляет одну из немногих лукавых, игривых, безобидных проделок, которые русский может себе позволить без особого риска. Да и для кого он старается, кому везет пикантный подарок? Своей старой верной подруге — жене.
— Много лет, — продолжал Уиртанен, — выходило лишь русское издание. Но теперь есть и венгерский перевод, и румынский, и латышский, и эстонский, и — самый важный — немецкий.
— И автором считается Бодосков?
— Общеизвестно, что написал ее Бодосков, хотя на титульном листе не значатся ни автор, ни издатель, ни художник — все делают вид, что авторство неизвестно.
— Художник? Какой еще художник? — мысль об иллюстрациях, изображающих нас с Хельгой, выделывающих всевозможные курбеты нагишом, привела меня в ужас.
— За издания с вкладкой из четырнадцати иллюстраций в натуральном цвете — сорок рублей сверху, — объяснил Уиртанен.
