стоило дороже, и мы долго размышляли, можем ли выложить лишние десять центов.
У нас было наше творчество и мы сами. Не было денег на билеты в кино или на концерты, не на что было купить новые пластинки, но мы просто слушали старые, снова и снова. Мою «Мадам Баттерфляй», в заглавной партии Элинор Стебер. «A Love Supreme». «Between the Buttons» [26]. Джоан Баэз. «Blonde on Blonde». Роберт приобщил меня к своим любимцам — группе Vanilla Fudge, Тиму Бакли, Тиму Хардину, а под его альбом «History of Motown» мы ночами доставляли друг другу радость.
Однажды в дни бабьего лета мы нарядились в свои самые любимые вещи: я накинула свои драные шали и обулась в битниковские сандалии, а Роберт надел овчинную жилетку и обвешался фенечками. Мы доехали на метро до Западной Четвертой улицы и провели день на Вашингтон-сквер. Попивали кофе из термоса и смотрели, как текут мимо потоки туристов, торчков, фолк-рокеров. Пылкие революционеры раздавали антивоенные листовки. Шахматисты, окруженные болельщиками, переставляли фигуры. Самые разные люди соседствовали здесь, и звуковой фон получался общий: сливались вместе гневные голоса агитаторов, стук маракасов и лай собак.
Мы шли к фонтану — эпицентру местной жизни, и тут какая-то немолодая пара остановилась, бесцеремонно на нас уставилась. Роберт обожал находиться в центре внимания. Он ласково сжал мою руку.
— Скорее, сфотографируй их, — сказала женщина своему озадаченному мужу. — Они наверняка художники.
— Тоже скажешь, «художники», — отмахнулся муж. — Просто дети какие-то…
Листья окрасились в золотой и алый. На крылечках таунхаусов на Клинтон-авеню появились тыквы со свечками внутри. По вечерам мы гуляли. Иногда удавалось заметить в небе Венеру. Звезду пастухов, звезду любви. Роберт звал ее «Наша синяя звезда». Придумал себе новую подпись — вместо буквы «т» рисовал звездочку. Тщательно практиковался. А расписывался синими чернилами, чтобы мне крепче запомнилось.
Я постепенно узнавала его. Во мне и в своем творчестве он был уверен стопроцентно, но бесконечно беспокоился, что будет с нами дальше, откуда взять денег, как мы выживем. Я же считала, что такие заботы нам пока не по возрасту — мы же молодые. Была счастлива уже потому, что свободна. А Роберта обескураживала наша бытовая неустроенность, хотя я как умела старалась его успокоить.
Он искал себя — и сознательно и подсознательно. Вступил в новую фазу метаморфозы. Сбросил с себя кожу студента вместе с мундиром будущего офицера-резервиста, а заодно отшвырнул и стипендию, и шансы на карьеру дизайнера, и отцовские надежды. Когда-то семнадцатилетний Роберт помешался на престижном имидже «Стрелков Першинга»[27]: их медных пуговицах, надраенных ботинках, позументах и эполетах. Его заворожила форма, и только форма — как раньше сутана алтарника позвала прислуживать в церкви.
Но он служил искусству, а не стране или церкви. Фенечки, джинсы и овчинная жилетка были для него не маскарадом, а символами свободы.
После работы я встречалась с ним на Нижнем Манхэттене, и мы гуляли под желтым фильтрованным светом Ист-Виллидж, прохаживались мимо «Филмор-Ист»[28] и «Электрик серкус» — по местам нашей первой совместной прогулки.
Как здорово было просто постоять у священных дверей «Бердленда», где витала благодать Колтрейна, или у «Файв спот» на Сент-Марк-плейс, где когда-то пела Билли Холи-дей, где Эрик Дольфи и Орнетт Коулмен, точно два живых молотка, разбили раковину, в которой джаз прятался от мира, впустили в нее вольный воздух.
В клубы мы попасть не могли — не было денег. А вот в музеи иногда ходили. Поодиночке — два билета были для нас немыслимой роскошью. Я шла на выставку, смотрела и потом пересказывала все Роберту. Или он шел, смотрел и пересказывал мне.
Однажды мы отправились в Музей Уитни на Аппер-Ист-Сайд — он совсем недавно появился. Очередь была моя, и я неохотно переступила порог. Что там экспонировалось, я давно уже позабыла, зато отлично помню, как выглядывала в окно музея — оригинальное, в форме трапеции — и видела на той стороне улицы Роберта: он стоял и курил, прислонившись к счетчику на автостоянке.
Он дождался меня, а когда мы возвращались к метро, сказал:
— Однажды мы войдем туда вместе и работы там будут висеть наши.
Через несколько дней Роберт сделал мне сюрприз — впервые повел меня в кино. Кто-то из сослуживцев подарил ему две проходки на пресс-показ фильма Ричарда Лестера «Как я выиграл войну», где одну из главных ролей — солдата Грипвида — сыграл Леннон. Я восторженно смотрела на Леннона, но Роберт весь фильм проспал, уткнувшись в мое плечо. Его мало занимал кинематограф. Впрочем, любимый фильм у него был — «Великолепие в траве»[29].
В тот год мы были в кино лишь дважды, второй раз — на «Бонни и Клайде». Роберту понравилась аннотация на афише: «Они молоды, влюблены и грабят банки». На этом фильме он не заснул. Зато прослезился. Когда мы возвращались домой, он как-то необычно притих и смотрел на меня так, словно пытался без слов излить все свои чувства. В этом фильме он разглядел что-то о нас двоих, но что именно, я не понимала. «Внутри него целая вселенная, которую мне только предстоит узнать», — сказала я себе.
Четвертого ноября Роберту исполнился двадцать один год. Я подарила ему тяжелый серебряный браслет с пластиной для группы крови, который отыскала в ломбарде на Сорок второй улице. На пластине заказала гравировку «Роберт Патти синяя звезда». Синяя звезда нашей судьбы.
Вечер мы провели тихо, перелистывая альбомы по искусству. В моей коллекции были Де Кунинг, Дюбюффе, Диего Ривера, монография о Поллоке и небольшая стопка журналов «Арт интернейшнл». У Роберта имелись огромные подарочные альбомы из «Брентано»: «Искусство тантрического буддизма», «Микеланджело», «Сюрреализм», «Эротика в искустве». Мы вместе обогатили библиотеку каталогами выставок Джона Грэхема[30], Аршиля Горки[31], Джозефа Корнелла[32] и Рона Б. Китая[33] — купили их в букинистическом, вся стопка обошлась в доллар.
Главным нашим сокровищем были книги Блейка. У меня было очень красивое репринтное издание «Песен невинности и опыта», и я часто читала его Роберту вслух на сон грядущий. Еще у меня были избранные сочинения Блейка, отпечатанные на пергаментной бумаге, а у Роберта — «Мильтон» Блейка в издании «Трианон-пресс». Мы оба любовались портретом рано умершего Роберта Блейка, брата Уильяма, — он был изображен со звездой у ног. Мы заимствовали для своих работ колорит Блейка: розовый, мшисто- зеленый, кадмий желтый и кадмий красный — тона, которые словно бы светились.
Как-то раз в конце ноября Роберт вернулся с работы сам не свой. В его отделе «Брентано» продавались гравюры, в том числе оттиск с подлинной доски из книги Блейка «Америка: пророчество». Оттиск был на листе с водяным знаком в виде монограммы Блейка.
В тот день Роберт вынул этот лист из папки и спрятал на себе — засунул под брюки. Вообще-то Роберт обычно ничего не воровал — просто не мог, нервы у него были слишком слабые. Но эту гравюру присвоил, поддавшись какому-то внезапному порыву, — во имя нашей общей любви к Блейку. Под конец рабочего дня Роберт запаниковал: ему мерещилось, что кражу уже заметили и он разоблачен. Он шмыгнул в туалет, достал гравюру, изорвал в клочья и спустил в унитаз. Когда он рассказывал мне об этом, руки у него заметно дрожали. Он промок под дождем, с густых кудрей капала вода, белая рубашка облепила тело. Роберт был никудышным вором — совсем как Жан Жене, который погорел на краже рулона шелка и редких изданий Пруста[34].
Да уж, два вора-эстета. Я легко могла себе представить, какой ужас, смешанный с чувством триумфа, испытал Роберт, когда обрывки Блейка, покачиваясь на волнах, уплыли в нью-йоркскую канализацию.
Мы взглянули на свои руки — руки, сцепленные вместе. Глубоко вздохнули в унисон, смиряясь с тем, что сделались соучастниками не просто кражи (это бы еще туда-сюда), но уничтожения шедевра.
— И все-таки хорошо, что он не достался им, — сказал Роберт.
— Кому — «им»?
— Всем, кроме нас с тобой.
Из «Брентано» Роберта уволили. Оставшись без работы, он убивал время, неустанно преображая
