сказать. Купила кассеты для „Полароида“ и белую рубашку с воротником на застежке. Надела ее с черным пиджаком и очками „Вэйфарерз“.
Роберт не хотел, чтобы я надевала черные очки, но стерпел мой каприз: для фотографии на обложку сфотографировал меня в очках.
— А теперь сними очки и пиджак. — И сделал еще несколько кадров, где я в белой рубашке. Отобрал четыре, выложил в ряд. Взял пустую кассету. Вставил одну из фотографий в кассету — черную металлическую рамку. Счел, что черная рамка не подходит. Обрызгал ее белой краской из баллончика. Роберт умел преображать исходные материалы и находить им неожиданное применение. Он выудил из мусорного ведра еще три или четыре пустых кассеты и тоже покрасил.
Еще немного покопался в мусоре, выудил черную бумажную полоску с надписью „Не прикасаться“, вставил в одну из распотрошенных кассет. Когда Роберту улыбалась удача, он был вылитый Дэвид Хеммингс из „Фотоувеличения“. Сосредоточенность на грани помешательства, снимки, развешанные по стенам — кот-сыщик, метящий территорию, которую патрулирует. Кровавый след, отпечаток ступни — его метка. Даже слова Хеммингса из фильма казались многозначительным намеком, заветной мантрой Роберта: „— Хотел бы я иметь кучу денег. Деньги — это свобода. — И что бы ты делал с этой свободой? — Да все, что захочу“.
Как говаривал Артюр Рембо: „Новые декорации — и шум новый“. После нашего с Ленни Кеем выступления в церкви Святого Марка моя жизнь ускорилась. Мои связи в среде рок-музыкантов окрепли. На вечере были многие известные критики — Дейв Марш, Тони Гловер, Дэнни Голдберг, Сэнди Перлмен, и теперь мне чаще заказывали статьи. А подборка стихов в журнале „Крим“ стала моей первой крупной публикацией как поэта.
Сэнди Перлмен вообще выстроил целую концепцию того, чем мне стоило бы заняться. Тогда я еще не была готова осуществить этот сценарий моего будущего. Но мнение Сэнди всегда ценила. В голове Сэнди хранилась целая библиотека аллюзий — от пифагорейской математики до святой Цецилии, покровительницы музыки. Его оценки были основаны на глубоком знании всего на свете. В центре его непостижимой картины находился культ Джима Моррисона: Сэнди отводил Моррисону столь важное место в своей личной мифологии, что даже одевался под него — черная кожаная рубашка, черные кожаные брюки, пояс кончо[109] с огромными серебряными кругляшами. Сэнди был человек с юмором, говорил скороговоркой, никогда не снимал черных очков — прятал голубые льдинки своих глаз.
Сэнди видел меня „фронтменом“ какой-нибудь рок-группы. Я о такой роли и не помышляла, да и не поверила бы, что справлюсь. Но после того, как мы с Сэмом сочиняли и исполняли песни в „Ковбойском языке“, мне захотелось поглубже изучить, как пишутся песни.
Когда-то Сэм познакомил меня с композитором и клавишником Ли Крэбтри, который работал с The Fugs и The Holy Moda Rounders. У Крэбтри был номер в „Челси“, где стояло бюро, битком набитое сочинениями: стопками музыкальных произведений, которых еще никто не слышал. У Крэбтри всегда было такое лицо, точно ему слегка не по себе. Он был веснушчатый, с жидкой рыжей бородкой, рыжие волосы прятал под шерстяной шапкой. Невозможно было понять, молод он или стар.
Начали мы с песни, которую я сочинила для Дженис, с песни, которую она так и не спела. Крэбтри обошелся с ней по-своему — наигрывал мелодию словно бы на каллиопе [110]. Я немножко робела, но Крэбтри робел еще больше, и мы были терпеливы друг с другом.
Проникнувшись ко мне доверием, он немного рассказал о себе. Он очень любил своего деда, у которого и жил в доме в Нью-Джерси, а дед оставил ему в наследство дом и еще кое-что: наследство скромное, но все же не пустячное. Крэбтри признался, что его мать оспаривает завещание, пытается запретить ему распоряжаться наследством, ссылаясь на его хрупкую психику. Даже пробовала упрятать его в больницу. Он повез меня смотреть дом. Пришел, сел в кресло своего дедушки и заплакал.
После этого мы отправились репетировать, и дело пошло на лад. Мы работали над тремя песнями. У него были кое-какие идеи насчет музыки к „Собаке Дилана“ („Dylan's Dog“) и „Пожару, возникшему без причины“, а закончили мы „Песней о работе“ („Work Song“) — моей песней для Дженис. Я поразилась, как классно она зазвучала: Крэбтри подобрал тональность, в которой я могла петь.
Как-то он пришел ко мне на Двадцать третью. На улице лил дождь. Крэбтри был в отчаянии: мать доказала, что он не в состоянии распоряжаться наследством. Теперь он не имел права появляться в дедовом доме. Он промок до костей, и я дала ему футболку, которую мне подарил Сэнди Перлмен, пробный экземпляр с логотипом одной новой рок-группы (Сэнди был у них менеджером).
Я постаралась как могла утешить его, и мы договорились встретиться снова. Но на следующей неделе он так и не пришел репетировать. Я сходила в „Челси“, но там его не застала. Через несколько дней стала расспрашивать людей и услышала от Энн Уолдмен: потеря наследства и страх перед госпитализацией подтолкнули его к прыжку с крыши „Челси“; он разбился насмерть.
Я остолбенела. Перерыла воспоминания в поисках предвестий. Стала гадать, могла бы я ему как-то помочь. Но мы только-только начали находить общий язык, доверять друг другу.
— Почему мне никто не сказал? — спросила я.
— Не хотели тебя расстраивать. Он был в футболке, которую ты ему дала, — сказала Энн.
После этого, когда я пела, у меня возникали какие-то странные ощущения. И я вернулась к сочинению стихов, но пение само меня нашло. Сэнди Перлмен, убежденный, что мое дело — петь, свел меня с Алленом Ланьером, клавишником группы, в которой был менеджером. Свою карьеру они начали под названием Soft White Underbelly. Записали для фирмы „Электра“ альбом, который так и не вышел. Теперь они называли себя Stalk-Forrest Group, но вскоре переименовались в Blue Oyster Cult.
Сэнди хотел убить двух зайцев: во-первых, считал, что Аллен сможет отшлифовать песни, которые я писала просто для себя, во-вторых, надеялся, что я буду писать тексты для группы. Аллен был из прекрасного южного рода, к которому принадлежали поэт времен Гражданской войны Сидни Ланьер и драматург Теннесси Ланьер Уильяме. Он был учтив, старался меня ободрить. Как и я, любил Блейка, знал его стихи наизусть.
Наше музыкальное сотрудничество продвигалось медленно, но дружба все крепла, и вскоре мы предпочли романтические отношения творческому партнерству. В отличие от Роберта, Аллен старался не смешивать первое со вторым.
Роберту Аллен был симпатичен. Оба уважали друг друга и мои отношения с ними по отдельности. Аллен вписался в наше сообщество, как и Дэвид при Роберте, и все мы сосуществовали мирно. Аллен часто уезжал на гастроли с группой, но когда он был в городе, то все чаще ночевал у меня.
Аллен помогал нам сводить концы с концами. Тем временем Роберт всеми силами стремился к финансовой независимости. Вновь и вновь предлагал свои работы по галереям, но чаще всего слышал: „Хорошо, но слишком рискованно“. Иногда ему удавалось продать какой-нибудь коллаж, иногда он слышал похвалы от Лео Кастелли и птиц не менее высокого полета, но в целом оказался в том же положении, что и молодой Жан Жене. Когда Жене принес свои рукописи Жану Кокто и Андре Жиду, они поняли, что перед ними талант, но испугались его накала, а также того, что тематика книг Жене сорвет покров с их личной жизни.
Роберт заглядывал туда, где люди по доброму согласию дают выход своим темным порывам, и превращал свои впечатления в произведения искусства. Он даже не пытался извиняться за своих героев. Придал гомосексуалистам величественность, маскулинность, завидное благородство. Манерность была ему чужда. Он создал образ человека, который является полноценным мужчиной, но не подавляет в себе женскую грацию. Роберт не собирался заниматься политической агитацией или оповещать об эволюции своей сексуальной ориентации. Просто показывал зрителю нечто новое, то, чего прежде не видели и не осмысляли так, как видел и осмыслял он. Стремился возвысить аспекты мужского опыта, наполнить гомосексуальность мистицизмом. Как сказал Кокто об одном стихотворении Жене: „Его непристойности никогда не непристойны“.
Роберт был абсолютно бескомпромиссен, но, как ни странно, на меня смотрел с укором. Боялся, что моя ершистость помешает мне добиться успеха. Но к тому успеху, которого он желал мне, я была глубоко равнодушна. Когда маленькое радикальное издательство „Телеграф букс“, где у руля стоял Эндрю Уайли[111], предложило мне опубликовать у них тонкий сборник стихов, я
