Я полез в карман и достал стодолларовую банкноту. Развернув, я передал ее Саре.
Она на несколько секунд замерла, уставившись на нее. Потом перевела взгляд на мои сапоги.
— Ты убил его?
Я кивнул.
— Все кончено, любимая.
— Как ты это сделал?
Я рассказал ей, как все произошло: как позвонил в полицию и заявил о подозрительном типе; как кассир гнался за мной, когда я попытался его ограбить; как я ударил его мачете. Задрав рубашку, я хотел показать ей синяк, но при тусклом свете она не разглядела его. Сара прервала меня до того, как я подобрался к убийству женщины.
— О, Боже, Хэнк! — воскликнула она. — Как же ты мог это сделать?
— У меня не было выбора. Я знал одно: мне необходимо вернуть деньги.
— Нужно было оставить все как есть.
— Он бы обязательно вспомнил тебя, Сара. Вспомнил ребенка, твою историю о подаренной банкноте. И нас бы очень быстро вычислили.
— Он не знал, кто…
— Тебя показывали по телевизору на похоронах Джекоба. Он бы дал твое описание, и кто-нибудь непременно бы вспомнил тебя. И сопоставил все факты.
Сара задумалась. Шкура опять соскочила с ее плеча, но она не обратила на это внимания.
— Ты мог бы принести ему пять двадцаток, — сказала она, — попросить вернуть тебе стодолларовую банкноту, объяснить, что жена потратила, а тебе эта бумажка дорога как память.
— Сара, — возразил я, начиная терять терпение, — у меня не было времени разыскивать пять двадцаток. Мне пришлось бы тащиться обратно домой. А нужно было успеть попасть в магазин до закрытия.
— Ты мог бы зайти в банк.
— Банк был закрыт.
Она попыталась было еще что-то сказать, но я оборвал ее:
— В любом случае это уже не имеет значения. Дело сделано.
Она с открытым ртом уставилась на меня. Потом закрыла рот и кивнула.
— О'кей, — прошептала она.
Минуту-другую мы оба молчали, думая о том, в какой ситуации оказались и что делать дальше. В камине треснуло полено, взметнув искорки огня и выплеснув на нас легкую волну тепла. Слышно было, как тикают каминные часы.
Сара подняла с пола пачку денег, подержала ее на ладони.
— Что ж, хорошо хотя бы то, что нас не поймали, — проговорила она.
Я промолчал.
— Я хочу сказать, что это не конец света. — Выдавив из себя улыбку, она посмотрела на меня. — Мы просто вернулись к тому, с чего начинали. К тому же мы можем продать кондоминиум, рояль…
При упоминании о кондоминиуме я почувствовал приступ острой боли в груди, как будто меня пронзила стрела. Кончиками пальцев я коснулся груди. Я ведь совершенно забыл о кондоминиуме, — вернее, заставил себя забыть.
Сара продолжала:
— Мы совершили грех, но лишь потому, что были вынуждены его совершить. Мы оказались заложниками ситуации, когда каждое злодеяние неизменно влекло за собой другие.
Я покачал головой, но она не обращала на меня внимания.
— Но самое главное, что действительно имеет значение, это то, что нас не поймали.
Она пыталась оправдать наши поступки, представить их в выгодном свете. Это была ее обычная манера поведения в экстремальных ситуациях; я сразу же узнал ее. Раньше я восхищался этим ее качеством — мне и самому становилось от этого легче, — но сейчас этот подход казался мне слишком уж упрощенным; Сара словно забыла о том, что мы совершили. Девять человек убиты. Смерть шестерых из них — на моей совести. Это казалось невероятным, но это было правдой. Сара пыталась спрятаться от этой страшной реальности, не замечать того, что все эти люди мертвы по нашей вине, из-за наших бесконечных планов, жадности и страха. Она хотела избежать мук совести, которые неизменно последуют за этим признанием и в конце концов отравят нашу дальнейшую жизнь. Но избежать расплаты было невозможно; я понял это уже давно.
— Мы не сможем перепродать их, — сказал я.
Она взглянула на меня так, словно ее удивило то, что я подал голос.
— Что?
— Рояль я приобрел на распродаже. — Я потянулся к его клавишам и нажал одну, самую высокую. Она жалобно взвизгнула. — Обратно его не возьмут.
— Можно поместить объявление в газете и продать самим.
— А кондоминиум я и вовсе не покупал, — закрыв глаза, произнес я. Когда я открыл их, то увидел, что она в недоумении уставилась на меня. — Это была афера. Меня попросту надули. Украли мои деньги.
— Я… — начала было Сара. — О чем ты говоришь?
— Это был фальшивый аукцион. Они взяли у меня чек и получили по нему деньги. Кондоминиум на самом деле не существует.
Она покачала головой, открыла рот, пытаясь что-то сказать, потом закрыла его и открыла опять. Наконец она вымолвила:
— Как?
Я выровнял сапоги на коленях. Кровь на них уже высохла, и они теперь стали жесткими, негнущимися.
— Не знаю.
— А ты сообщил в полицию?
Я улыбнулся ей.
— Да что ты, Сара.
— И ты вот так запросто позволил им забрать твои деньги?
Я кивнул.
— Все наши сбережения?
— Да, — ответил я. — Все.
Она прижала руку ко лбу, продолжая сжимать пальцами пачку денег.
— Теперь мы завязнем здесь навсегда, — сказала она, — так ведь? Мы никогда не сможем уехать отсюда.
Я покачал головой.
— У нас есть работа. Мы можем начать копить заново.
Я пытался утешить ее, но смысл ее слов и на меня давил тяжким грузом. В один день мы из миллионеров превратились в нищих. На нашем счете в банке лежала тысяча восемьсот семьдесят восемь долларов; это было ничто. С каждым днем мы будем все глубже увязать в бедности, расходуя наши мизерные накопления на ежемесячные платежи за аренду дома и машин, телефон, электричество, газ, воду. А еще предстоит расплачиваться за кредиты. Покупать еду и одежду. Впереди нас ожидала борьба за существование, постоянная битва за то, чтобы свести концы с концами. Отныне мы были бедны; и, хотя всю свою сознательную жизнь я клялся себе в том, что с нами этого не произойдет, мы стали такими же, как мои родители.
Мы никогда не сможем покинуть Форт-Оттова; к тому времени как мы скопим достаточно денег для переезда, встанет проблема дальнейшей учебы Аманды, или покупки новой машины, или моего ухода на пенсию. Нам суждено остаться здесь навсегда, и мы никогда не очистим этот дом от смрада содеянного. Его комнаты будут вечно хранить страшные воспоминания, которые в любой момент смогут обрушиться на нас гневными обвинениями. Пол под нашей кроватью навсегда останется местом, где мы прятали рюкзак с деньгами, комната для гостей будет напоминать о Джекобе, кухня — о том, как мы упаковывали деньги в детский рюкзачок, рояль станет символом нашей мечты о новой жизни, которую мы пытались начать,
