– Могу поспорить, – посмеивался дедушка, – если ткнуть пальцем наугад в любую пару сорванцов Эдны и Лулу, ни за что не попадешь в тех, у кого общие отцы.
Сэлли Макклендон, младшей из сестер, было шестнадцать. Она уже успела бросить школу, и любимым ее занятием было воровать косметику и духи в магазине. Я искренне не понимала, почему бы ей просто не покупать их, ведь это так дешево. У Сэлли был ребенок. Сын. В городке говорили, что она хуже всех. Ребенок-то у нее был, а мужа не было. Ну, я вообще не могла понять, откуда бы ему взяться – без мужа-то? Я слышала, что Сэлли нравилась дяде Питу больше других сестер Макклендон. В общем, по моим понятиям семилетней приличной девочки, сестрицы эти вели жизнь весьма таинственную. Иначе зачем бы о них говорили в основном шепотом.
Правда, моя тетя Доки Мэлони во всеуслышанье заявляла, что дом сестер Макклендон – гнездо порока.
– Грех, – говорила она, – учит нас разнице между правильным и неправильным. – А уж кому и знать это, как не ей, жене проповедника. Кроме того, она была не прочь проповедовать и сама.
– Бог предоставляет нам выбор, – внушала тетя Доки в воскресной школе, на семейных сборищах и во всех других местах, где находились подходящие слушатели. – Он говорит: вот перед вами эта дорога, а вон та. Вот грех, а вот добродетель. И если мы будем неуклонно следовать Его заветам, то никогда не пойдем по ложному пути.
В устах тети Доки господь напоминал продавца супермаркета: вот тот товар, вот этот. Но зато, послушав se, я поняла, почему нашему городу нужны сестры Макклендон. Они честно служили предупреждением всем тем, кто не обращал внимания на рекомендованный богом список полезных продуктов.
Сестрицы кое-как перебивались на социальные пособия, иногда брали случайную работу: ну там, белье постирать или убрать у кого-то в доме, плюс то, что перепадало от посещающих их мужчин. Я решила, что дядя Пит просто человек со странностями, коль скоро он может иметь что-то общее с такими женщинами.
Став старше, я поняла, что сестры Макклендон бедны, невежественны и заброшены. Но в семь лет я только чувствовала, что они вызывают в моей семье одновременно и жалость, и отвращение. Когда ко всему этому примешивается религия, то получается благотворительность.
Вот теперь о Пасхе.
Мне стыдно признаться, но Пасху я ждала лишь как день законного, непомерного потребления великих вкусностей. Это во-первых, поскольку лакомка я была превеликая. Во вторую очередь, Пасха – это игры с крашеными яйцами и новые платья, а уж Воскресение Христово отодвигалось в моей голове на такой задний план, что не о чем и говорить.
Холмы в это время пестрели цветами кизила, нежно-зеленое покрывало молодых листочков ажурно просвечивало. Дворы вокруг дома веселили глаз желтыми нарциссами и красными азалиями; воздух был приятно прохладен, и не было еще нужды отмахиваться от назойливых насекомых. Через проселочные дороги то и дело шмыгали молодые выводки кроликов. Поля меняли простоту коричневых прогалин на зеленые полосы свежей травы.
Ну и как я могла оставаться серьезной и торжественной? Единственная дочь папы с мамой, я была пасхальной принцессой. В праздник все собирались надеть что-то новое, но мой наряд был недостижимо великолепен. Мама купила мне бледно-розовое платье с кружевами у ворота и юбкой с таким количеством оборок что они стояли вокруг моей талии, как гора крема на торте. На мне были новые белые кожаные туфли и белые гольфы с вышитыми розочками, соломенная шляпа с широкими полями и розовой лентой, спускающейся до середины спины.
В субботу, накануне Пасхи, всегда красят яйца. Если чего-то и хватает на птицеферме, так это яиц. А в понедельник, после Пасхи, между прочим, день яичных салатов.
Всю субботу мы провели на кухне. Варили яйца, окунали их в краску, некоторые украшали сусальным золотом, обливали воском, чтобы получить причудливые узоры. Джош и Брэди держались отстраненно, не снисходя к нашим занятиям. Хоп и Эван хотя и вертелись рядом, но ни в какую не желали признаваться, что тоже хотели бы внести свою лепту. Старшее же поколение, в лице мамы и папы, занималось этим до одурения. Никакой Фаберже, ювелир царской семьи в России, не отдавался искусству создания пасхальных яиц с такой страстью, как мы.
Мы разложили яйца в десяток маленьких корзиночек вместе со сладостями и детскими библиями. Эти корзиночки предназначались детям сестер Макклендон. Тетя Доки, мама и еще несколько дам- благотворительниц отправляли им такие подарки каждый год.
В пасхальное утро я сбежала вниз прямо в ночной рубашке. И там, в гостиной, на самом виду стояла моя личная огромная розовая пасхальная корзина, вся в розовых бантах и с торчащим из неё мягким розовым пуделем. Мама и папа уже, конечно, встали и теперь смотрели на меня, стоя у двери.
Я вежливо сказала:
– Спасибо за пуделя, – затем отодвинула его в сторону и стала копаться в корзине, доставая из нее обернутые в фольгу марципановые яйца и цыплят, огромного шоколадного зайца с желтыми марципановыми глазами, уютно устроившегося на зеленой целлофановой траве. Я в нетерпении сорвала с зайца пластиковую Обертку. Я уже чувствовала его восхитительный вкус. Кто же не любил в детстве сладостей, но я любила их неистово.
В комнату вошел Эван в голубом пасхальном костюме. Шею его украшал белый шелковый галстук. Волосы приглажены, в руках белая Библия. Ему было двенадцать, и он был полон решимости делать все как полагается.
– Пасха не для этого, – заявил он. – Мы должны подождать.
– Эван прав, – поддержала мама. – Клер, сладости после церкви.
Я уже поднесла зайца ко рту. О, искушение! О, грех пристрастия к шоколаду!
– Клер! – повысил голос папа.
– О, черт возьми! – выпалила я.
Я была обречена. Обречена, как только слово соскользнуло с моих губ. Христос воскрес не для того, чтобы Клер Мэлони поминала черта над шоколадным зайцем в пасхальное утро.
Вот поэтому я не участвовала в катании яиц, не стукала радостно по яркой скорлупе чужого яйца своим,
