наградили вторым орденом. Трепался, что при моей внешности снимок можно сразу пускать в печать. Безо всякой ретуши. Однако не далась я фотографу в руки. Зря он на меня наводил свой оптический прицел. Дело было как раз перед наступлением… Не люблю испытывать судьбу. Потому и не загадываю насчет будущего. Разводить разные фантазии…
— Фантазии я тоже не уважаю. А примериться к завтрашнему дню… Вот хотя бы сейчас. Пока немцы позволяют. Может, хирургом станете?
— Хирургом? Нет, на мирное время военных хирургов хватит. Еще без практики окажешься. Тогда ведь только гражданские болезни останутся. А вот если бы, — она проводила взглядом трассу пуль, светящихся поверх голов, — ребятишек лечить. Впрочем, не знаю… Никогда не думала…
— А почему бы о мирной жизни не помечтать? За нее тогда и воевать легче.
— А если вернусь домой, да с пустой душой? До того обеднела — хорошим людям разучилась верить. Сам-то не заметил за мной такого? — Она помолчала, ждала, что он откликнется, но отклика не последовало. — Все чувства во мне умерли. Только ненависть к фашистам осталась.
— Не верю! А любовь? Доброта? Знаете, что Новиков, ну, тот дяденька с рыжей щетиной, про вас сказал? «Она, — сказал, — сердитая, но добрая…»
— Твой Новиков уже, наверно, в медсанбате. Голень У него перебита. Шину наложат. А костылями долго ему стучать придется. Для него война — вся.
— Я же видел, как вы за ранеными ухаживаете! Из-под огня выносите. Ну, как же! А без любви откуда и ненависть возьмется?
— За ранеными ухаживать — дело хорошее. — Она снова вздохнула. — Хуже, когда за тобой здоровые начинают ухаживать… Плохим людям поверила. На хороших веры не хватило.
— Опять на себя наговариваете.
— Сам не убедился? Вот тебя сегодня в трусы зачислила. Еще на том берегу возвела напраслину. Эвакуировались бы мы вдвоем на дно — и разговор весь. Утопленникам рассуждать поздно. Теперь представь — только один из нас выбрался на этот берег подобру-поздорову, чтобы обсушиться на белом свете. Или я бы о тебе, несчастливом, правды не узнала. Или ты бы от меня, убитой, прощения не выслушал, носил с собой вечную обиду.
— А я на вас, Незабудка, вообще обидеться не могу. Только пожалеть…
— Не смей меня жалеть! Я вовсе не слабая. Вот захочу — и забуду про себя все плохое! Только и всего…
— А я ничего про себя забывать не хочу. И когда страхом трясся, дрожал за свою шкуру — помню. Я вот, признаться, в последних боях больше бояться стал, чем прежде. Или потому, что победа ближе?
— Мой страх, наоборот, на убыль идет. Привыкла? Или стала к себе безразличная?
— А может, оттого, что душа в одиночестве?
Незабудка привстала и всмотрелась в его смутно белевшее лицо. Увидела глаза с теплинкой и разлетистые черные брови. Или только вообразила себе все черты лица в темноте?
Она долго молчала, возбужденная разговором, который затеял младший сержант.
— Мечты, мечты, где ваша сладость? Намечтаешь столько, что в каску не заберешь. Придет ли для меня эта мирная жизнь? А если я с войны калекой приковыляю? Очень прошу, — она все сильнее раздражалась, даже сердилась, — не думай обо мне лучше, чем я есть. Все чувства на войне израсходовала. Даже энзе не осталось…
— А чувства вообще нельзя израсходовать.
— Если дотяну до победы — забуду себя фронтовую. Забуду, и вся недолга! Натощак буду жить, без памяти.
— А память нам не подчиняется. Над ней не то что наш «большой хозяин» — сам Верховный Главнокомандующий не властен. Ну, как же! Иногда начнешь что-нибудь вспоминать, никак не вспомнишь. А забыть захочешь, никак из памяти не выгонишь. Разве я могу хоть на минуту забыть, что меня война обездолила, круглой сиротой сделала? А чем прилежнее забываешь, тем сильнее это прячется в памяти. Какие-то там есть закоулки, тайники, запасные позиции, что ли… Прячется, а прочь из памяти не уходит. Если бы мы своей памятью распоряжались, никто бы зла не помнил, никто бы от угрызений совести не страдал.
9
Если бы она по-девчоночьи, без оглядки влюбилась в того военврача, было бы не так муторно вспоминать о нем. А ее близость с этим щеголеватым, перепоясанным скрипучими ремнями, благообразным, неулыбчивым, замкнутым Михал Дмитричем… Это было вскоре после неприятностей на батарее, когда ее хотели за строптивость отчислить в запасный полк… В те дни она так нуждалась в крепком плече, чтобы опереться на него в своей многострадальной бабьей фронтовой житухе…
Может быть, темнота придала Незабудке смелости, или ее тронуло душевное расположение соседа, или ее в самом деле мучила совесть, но она ощутила внезапную потребность исповедаться.
— Между прочим, всю зиму в одном блиндаже с майором прожила. Походно-полевая жена. На правах пэпэже. Впрочем, — она горько усмехнулась, — прав было меньше, чем обязанностей. Весь медсанбат знал. Как говорится… — она запнулась, а затем с отчаянной решимостью выпалила, обжигая себе губы словами: — Замужем не была, без мужа не спала!..
Зачем же она говорит о себе так! Старается как можно больше себя уязвить? Выставить себя в самом непривлекательном виде? Младший сержант понял — чтобы он не стал ее жалеть. Он догадывался, чувствовал, что ее цинизм — деланный, нарочитый. Она лишь маскирует неопрятными грубыми словами свою боль, притворяется бесстыдной.
— Если с вами вместе в том блиндаже любовь жила… — с трудом вымолвил младший сержант. — Любовь греха не знает.
Она резко повернулась, и ее опалило горячим блеском глаз, глядящих в упор. Незабудка не выдержала немого допроса и откинула голову на песок, мимо его сиротливой руки, белевшей бинтом.
— А если без любви? — спросила она после долгого и подавленного молчания с каким-то недобрым вызовом. — Конечно, поначалу всему верила. Вот она, любовь, — единственная, неповторимая. Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда. Потом заставляла себя верить. Потом поняла, что сама обманулась и другого человека обманываю. А когда поняла — не накопила смелости, не объяснилась до конца. Не распрощалась вовремя. Под огнем ползать не стеснялась, а тут смелости не хватило… Только весной, когда под Витебском шли бои, перевелась из медсанбата на передовую… Как поется в той песенке: «И разошлись мы, как двое прохожих, на перепутье случайных дорог…» В батальоне у Дородных служить хорошо! Никто из офицеров не кавалерничает. И прошлым глаза мне не колет. — Незабудка передохнула с облегчением, самое трудное было произнесено. — Ну, кому я нужна буду после войны? Ушла на фронт, мне уже двадцать стукнуло. Воюю четвертый год. Кто знает, когда сниму каску и сапоги… А в тылу подросли невесты, много невест. И девушки-то все на выданье — восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет. Я еще до войны заневестилась. Кавалеров было — хоть пруд пруди. А вот единственного, любимого… На танцы пойду — не дают присесть, отдышаться. Но жизнь, она длиннее самого длинного вальса… Тыловые невесты пороха не нюхали. Не знают, какой грубой и некрасивой стороной иногда поворачивается жизнь. Им не кружит голову контузия. Не гнет в дугу ревматизм. Они не ковыляли на костылях, кожа у них нежная, без шрамов… А потом, разве ты не знаешь, как некоторые в тылу смотрят на нашу сестру, когда она возвращается с фронта? А я по всем статьям фронтовичка…
Если бы так рассуждала какая-нибудь дурнушка, да еще девица в возрасте… А Незабудка слегка, самую малость кокетничала.
Она представлялась достойной жалости не потому, что хотела вызвать жалость младшего сержанта, но потому, что ей не терпелось услышать от него горячие возражения. Ах, она так хотела, чтобы он возразил, не позволил ей думать и говорить о самой себе плохо, чтобы он еще раз ободрил ее, как делал сегодня уже не раз.
Однако Незабудка не дождалась ни слова в утешение. Она тяжело вздохнула и вдруг в самом деле
