кому следует, тому же товарищу Василю.
Коммерческая операция не состоялась, она возвращалась от товарища Василя налегке и брела через базар, оглушенная ценами, которые называли вокруг. Полбуханки хлеба — 100 рублей, пачка «Беломора» — 200 рублей, поллитра самогона — 500 рублей, иголка — 10–15 рублей, ношеные солдатские ботинки — 500 рублей, а за сапоги с целыми подметками просили до 2000 рублей.
Война, далеко откатившаяся на запад, слышалась на разноголосой толкучке в шутейных окриках «хальт!», в том, как покупательниц окликали «фрау», как торговались и бранились, вставляя фронтовые словечки.
В минувшие зимы фашисты раздевали белорусов, реквизировали у них зимние вещи. А нынче многие мужики и бабы в трофейном обмундировании. Кителя, брюки, мундиры, куртки, шинели, пятнистые плащи, летные комбинезоны. Чего только не кроили из немецкого сукна! Все, вплоть до русских поддевок и косовороток. Казалось, немецкие интенданты решили взять на вещевое довольствие всех жителей перед тем, как убежать из минского котла.
Мальчик ведет по базару слепого в трофейном мундире; слепой набил в немецкую пенковую трубку партизанский самосад. Маленькому поводырю хочется побегать с мальчишками, но он степенно подтягивает мышиные галифе, загнутые пониже колен и подвернутые в поясе.
На пустом рундуке сидят дивчина и парень. На ней эсэсовский китель, ушитый в талии, на нем форменная куртка, с бархатным воротником, со следами споротых погон.
Вот кому не мешает шум, они не слышат скрипа несмазанных телег, зазывных криков, ругани. Дивчина, глухонемая от рождения, жестикулирует бойко, а парень, которого она обхаживает, видимо, контужен недавно и только учится объясняться. Он внимательно следит за ее шустрыми пальцами, но не понимает всего, что ему сообщает безмолвная собеседница. Время от времени он робко прерывает ее неуверенными жестами.
Рядом с глухонемыми на рундуке двое безногих — один без правой, другой без левой ноги. Они сговорились и купили на паях у беззубой крикливой тетки немецкие сапоги с широкими голенищами, и оба обулись.
Иные снимают с себя и продают чуть ли не последнее, лишь бы перемогнуться: кому нужно накормить ребенка, а кто сам голоден.
Иные околачиваются на базаре изо дня в день и ходят сюда, как на работу. Незабудка уже знала в лицо дядьку с чемоданчиком в руках — повар батареи, демобилизованный после ранения. Он где-то до отказа набил чемоданчик пакетиками со швейными иголками и теперь живет припеваючи. Будь эти иголки из чистого золота, они не стоили бы дороже.
«Неужели после всего, что мы пережили, — Незабудка недобро поглядела вслед повару с чемоданчиком, — и дальше будут спекулировать, ловчить, зарабатывать на чужой нужде?»
Какие покупки могла позволить себе Незабудка сегодня? Полтора литра молока, отдала за них красненькую тридцатку. Данута велела ей пить молока побольше.
А спустя минуту Незабудка, проходя мимо сберегательной кассы, прочла плакат: «Брось кубышку, заведи сберкнижку!» Она безгласно рассмеялась и заторопилась домой.
9
Две недели молчало радио об их фронте, будто он под землю провалился. Наконец диктор сообщил: «В течение 8 мая войска Третьего Белорусского фронта продолжали бои по очищению от противника косы Фриш-Йерунг, заняли населенные пункты Нойе Вельт и Фогельзанг».
А на следующий день донеслась весть о капитуляции Германии.
Незабудка, потрясенная, прикрыла глаза.
В комнату ворвалась счастливая Данута, они обнялись, и слезы их смешались.
Данута открыла шкаф, достала парадную гимнастерку, которая позвякивала орденами и медалями, и потребовала, чтобы Незабудка ее тотчас же надела. Незабудка и сама не прочь была приодеться, но как бы Данута не почувствовала себя ущемленной.
— Дали бы мне партизанскую медаль — обязательно надела бы.
— А я бы всех санитарок, всех медсестер наградила, — сказала Незабудка, переодеваясь. — Только за то наградила бы, что они четыре года делали перевязки, давали раненым пить, выносили за ними горшки, слышали их стоны, поправляли подушки, одеяла, утешали как могли, говорили ласковые слова. Наградила бы всех до одной!
Перед вечером им стало невмочь сидеть в комнате, хотелось поделиться счастьем с другими, такими же счастливыми людьми, и они заспешили в центр города.
Незабудка тяжело дышала, она разучилась быстро ходить и сердилась на себя за это.
Ошалелый вечер и такая же сумасшедшая ночь в бессонном, орущем и поющем городе.
Незабудке тоже хотелось петь и смеяться.
Земной шар вращается в другую сторону, звезды лежат на земле, все люди породнились, воробьи, поют по-соловьиному, на мостовой расцвели цветы! А по мостовой, обходя цветы, шел Павел и улыбался ей…
Где Павел сейчас и радуется ли с нею заодно? Затих ли огонь на его участке?
Писем из Восточной Пруссии давно не было, но, слава богу, пришел недавно маленький листочек, сложенный треугольником.
А то ведь можно и умом помрачиться…
Непохожим на свой почерком — крупные буквы наскакивают друг на дружку, будто неряшливые каракули писал слепой, — Павел черкнул ей две фразы-коротышки. Первая — «Жив, здоров, назло врагу», вторая — «Береги сына и себя».
Ей оставалось лишь гадать, на каком тычке и при какой мигалке, а может, при отсветах ракеты, костра, пожара, — во всяком случае, не при дневном свете, — удалось Павлу нацарапать карандашом эти слова.
А как ему удалось передать этот треугольничек батальонному Харитоше? Сам сунул ему в руки или переслал на полевую почту с кем-нибудь из легкораненых?
Стало страшно от мысли, что с Павлом могло случиться несчастье каждый день, какой она прожила после его письма от 16 апреля. Она с содроганием подумала — даже на минуту остановилась, — ведь и завтра, и послезавтра, и через две недели всем женщинам еще нужно будет бояться почтальонов, потому что похоронки будут приходить и после Дня Победы.
Ни один солдат не застрахован от несчастья, их женам и матерям не избежать страха при встрече с еще моложавой почтальоншей, бредущей по улице Будзэннаго своей старушечьей походкой.
Страх за Павла мешал ей делить без остатка с другими всеобщий восторг этого вечера.
По Октябрьской улице они дошли до костела с четырехугольной колокольней, увенчанной острым шпилем. Данута пошла за ограду и, неожиданно для Незабудки, долго истово крестилась на паперти.
Стало очевидно, что кое-кто в городе сделал богатые запасы трофейных ракет, их жгли с буйной расточительностью. Ни один летчик не воспримет желтые, зеленые, красные ракеты как сигнал «Свои войска»! Это не обозначение своего переднего края! Это не сигнал к атаке! Это не вызов артиллерийского огня и не прекращение его!
Незабудка, как и Павел, не слышала салютов, гремевших в честь их фронта в Москве, не видела праздничных фейерверков в московском небе. А сейчас над ее головой горели отсветы всех московских салютов за последние два года, гремела самодеятельная и разнокалиберная стрельба.
В эту симфонию ночи врывались гудки паровозов со станций Березина и Бобруйск-Товарная. Столько раз за военные годы паровозы возвещали воздушную тревогу, подавали сигнал бедствия латунными, медными голосами. А сейчас они звучали одновременно тревожно и торжественно. И откуда их столько объявилось на местном железнодорожном узле? Только разбитые, с потухшими топками паровозы, чьи гудки не согреты паром, были безмолвны.
Через несколько дней по радио еще раз упомянули их фронт, сообщили, что на той проклятой косе
