грязно-красную спину поезда.
Грустная, она уходила со станции, чтобы назавтра снова прийти сюда на свидание со своим одиночеством.
В ожидании очередного эшелона она часами сидела на перроне, там же кормила сына, пеленала его. Мягкое тепло, тепло жизни, просачивалось сквозь платье, разливалось по всему ее телу.
Мальчонка притерпелся и спал под стук буферов, громыханье колес на стыках рельсов, овеваемый кочующим дымом, пылью и копотью. Впрочем, однажды его разбудил близкий, пронзительный гудок маневрового паровоза, в другой раз — станционный колокол, в третий раз — истошный крик над ухом: «Захвати мой чайник, кипятку не хватит!»
Несколько раз к скамейке подходил составитель поездов Вашкевич и сообщал о прибытии очередного эшелона. Он хвастался своей осведомленностью и важничал — ну прямо начальник станции! А то, что на нем нет красной фуражки, это лишь недоразумение.
Подошел еще один воинский эшелон, постоял минут пять, тронулся с места, быстро набирая скорость. Незабудка проводила эшелон печальным взглядом и запела тихонько:
Как приспособить эстрадную песенку на колыбельный лад? Да и не видать светлых окон, а перед глазами мельтешат темные квадратные проемы раскрытых настежь теплушек. Никто ей не улыбнулся, никто прощально не назвал любимой, она сама подносит платок к глазам. Вот только дежурный по станции действительно ударил в вокзальный колокол перед тем, как отправить состав, — прощальный звонок!
На скамейку подсел железнодорожник в замасленной куртке. Он жалостливо посмотрел на молодую женщину с ребенком:
— Поматросил и бросил? Ищи теперь ветра в поле…
Раньше она бы не смолчала, она бы запретила смотреть с состраданием на себя, счастливую даже в своем тревожном ожидании. Она бы выругала его за такое сочувствие последними словами, послала бы подальше, а сейчас промолчала — пусть думает, что хочет.
Удивляется самой себе! Когда-то была такая вспыльчивая, как говорят у них на берегах Камы, вскидчивая. Умела на слово ответить десятью, да такими, что хоть уши затыкай. Она знала, откуда эта перемена. Не потому, что переехала с переднего края в тыл, а потому, что живет с ней маленький несмышленыш, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» — прочерк. Но все равно она переборет все обиды жизни! А прорвется иногда из сердца крик, так это только, только миг…
Снова скоротечная толкучка на платформе, выпрыгивают из теплушек, спеша размяться, бегут за кипятком, на пристанционный рынок. Радостные возгласы, смех, пиликает губная гармошка, ее заглушает бархатный голос аккордеона.
Сколько Незабудка ни вглядывалась — ни одного знакомого. Да и откуда им взяться? Чужой полк, чужая дивизия…
Попробовала спеть на мотив колыбельной «Спи, младенец мой прекрасный» ходкую в иных медсанбатах песенку «Жду тебя», и слова так складно подошли к мотиву:
Но именно слезы не позволили ей до конца допеть Павлушке эту странную колыбельную…
Разве у нее одной сегодня глаза на мокром месте? Лица встречающих-провожающих эшелоны отмечены тревогой и горем. И резким контрастом с удрученностью женщин была шумная радость теплушек — там горланили песни, оттуда доносились веселые окрики. Военные разудало заигрывали с незнакомыми молодыми женщинами на перроне, провожали их солеными шуточками, не находившими отклика. Вряд ли тревога совсем не коснулась фронтовиков, и вряд ли они позабыли, куда и зачем едут. Но им так обрыдло в этой Восточной Пруссии, с которой наконец расстались. Они чувствуют себя победителями, уверены в своих силах, верят в свою счастливую звезду, многие при больших наградах. После долгой разлуки они снова на родной земле, видят родные лица, слышат родные песни! Едут взводами, расчетами, все хорошо знают друг друга, долго воевали вместе, притерлись один к другому. Им предстоит проехать всю страну из края в край. И даже тот, кому не до веселья, не портит обедни всей компании. Не потому ли из теплушек вырывался такой шумный разноголосый гомон?
Пассажиры теплушек изголодались по безопасной жизни, жизни по команде «вольно». С любопытством прислушивались к звукам каждого транзитного дня — к паровозному гудку, дребезжащим или пронзительно звонким ударам станционного колокола, к рожку стрелочника, зазывным голосам торговок на платформе, к плачу младенца, к кукареканью петуха в пристанционном поселке.
Снова выходной семафор разрешающе подымает железную руку, свисток кондуктора, машинист откликается гудком. Военные бросаются в теплушки, иные с удалью прыгают уже на полном ходу, хватаясь за протянутые им руки.
Платформа быстро пустеет.
Незабудка уходит со станции в сумерки, еще более одинокая, чем пришла. Если бы она могла оборвать тревожные мысли о Павле, она наверняка почувствовала бы себя легче — все равно как если бы выспалась после многих бессонных ночей.
Но это так трудно — не думать о Павле, этому ей еще придется учиться, и она не уверена в том, что когда-нибудь этому выучится.
17
«Родная Галя, записку опустит в почтовый ящик мой бывший сосед по госпиталю СЭГ-290. А если найдется на станции подходящий связной из местных жителей, получишь записку с доставкой на дом. Для такого случая я припас две пачки «Беломора». Не может быть, чтобы связной выкурил подарок и поленился дойти до улицы Буденного.
Эх, жаль, не довелось свидеться наяву.
Ребята едут и поют «По долинам и по взгорьям». Просыпаться каждое утро будем все раньше, солнце светит нам в глаза. Жди письма с дороги. Если сейчас вечер, желаю тебе и сыну спокойной ночи, а если утро — доброго дня. Твой Павел Тальянов, гвардии младший лейтенант».
