Уже после наступления темноты Джон Пирс постучал в дверь монашьей кельи.
— Генерал вернулся, мадемуазель де Тири. Я сказал ему, что вы здесь, и он желает поговорить с вами как можно скорее.
Сантен прошла следом за адъютантом по крытой галерее в большую трапезную, превращенную в полковой командный пункт. Полдюжины офицеров сосредоточенно изучали крупномасштабную карту, разложенную на одном из столов. Карта, словно дикобраз, выставивший иглы, ощетинилась цветными булавками; атмосфера в помещении была напряженной и наэлектризованной.
Когда Сантен вошла, офицеры взглянули на нее, но даже молодая и хорошенькая девушка не могла задержать их внимание более чем на несколько секунд, и они вернулись к своим обязанностям.
В дальней части помещения Шон Кортни стоял к Сантен спиной. Его мундир, сверкавший красными нашивками, знаками различия и орденскими планками, висел на стуле. Сюда же генерал взгромоздил обутую в сапог ногу и, облокотясь о колено, свирепо и грозно смотрел на трубку полевого телефона, откуда крякал какой-то слабый искаженный голос.
На нем была шерстяная фуфайка, мокрая от пота под мышками, цветистые великолепно вышитые подтяжки декорированы на плечах оленями и бегущими гончими. Он пожевывал незажженную гаванскую сигару и вдруг заревел в полевой телефон, не вынимая сигары изо рта.
— Это совершеннейшее дерьмо! Я сам там был два часа назад. Я знаю! Мне нужны по крайней мере еще четыре батареи 25-фунтовых[95] орудий на эту брешь, и нужны они мне до рассвета — не надо ни на что ссылаться, просто выполняйте и доложите мне, когда все будет сделано! — С шумом бросил телефонную трубку и увидел Сантен.
— Моя дорогая. Его голос изменился, когда он быстро подошел к ней и взял за руку. — Я беспокоился. Шато полностью уничтожен. Новая линия фронта проходит менее чем в миле позади него… — Замолчал и с минуту рассматривал ее. Вид Сантен успокоил его. — А твой отец?
— Убит во время артиллерийского обстрела.
— Я сожалею, — просто произнес Шон и повернулся к Джону Пирсу. — Проведите мисс де Тири ко мне в комнату. — А затем обратился к ней: — Я последую за вами через пять минут.
Комната генерала выходила прямо в главную трапезную, так что при открытой двери Шон Кортни мог лежать на своей походной кровати и наблюдать за всем, что происходило на его командном пункте. Помещение было скудно обставлено: всего лишь кровать и письменный стол с двумя стульями да личный запирающийся ящик у ножки кровати.
— Не присядете ли здесь, мадемуазель? — Джон Пирс предложил ей один из стульев. В ожидании Сантен оглядывала маленькую комнату.
Единственной достопримечательностью был письменный стол. На нем стояла откидная рамка для фотографий, с одной стороны которой на Сантен смотрела великолепная зрелая женщина, отличавшаяся смуглой еврейской красотой. В нижнем углу наискосок написано: «Возвращайся домой благополучно к своей любящей жене, Руфь».
На второй стороне рамки находился портрет девушки приблизительно возраста Сантен. Сходство ее с женщиной было очевидным — скорее всего, это мать и дочь, но красоту девушки портила печать вздорности и избалованности, красивый рот таил какой-то жесткий и жадный изгиб, и Сантен решила, что эта девушка ей определенно не нравится.
— Мои жена и дочь, — произнес Шон Кортни, появившись в дверях. Он надел свой мундир и застегивал его на ходу.
— Ты поела? — спросил, опускаясь на стул напротив Сантен.
— Да, благодарю вас. — Сантен поднялась и взяла серебряную коробку восковых спичек с письменного стола, чиркнула одной и подала ему, чтобы зажечь сигару. Он удивился, потом подался вперед и стал раскуривать сигару, откинулся на спинку и сказал:
— Моя дочь Сторм делает это для меня. Сантен задула спичку, снова села и подождала, пока Шон в тишине насладится первыми затяжками душистого дыма. Со времени их последней встречи генерал постарел или, возможно, просто очень устал.
— Когда вы последний раз спали? — спросила она, и он широко улыбнулся. И вдруг стал моложе на тридцать лет.
— Ты говоришь, как моя жена.
— Она очень красива.
— Да, — Шон кивнул и посмотрел на фотографию, а затем снова на Сантен. — Ты потеряла все.
— Шато, мой дом и моего отца. — Она старалась быть спокойной, чтобы страшную боль никто не заметил.
— У тебя, конечно, есть другие родные.
— Мой дядя живет в Лионе, две тети в Париже.
— Я организую все, чтобы ты могла поехать в Лион.
— Нет.
— Почему же? — Его, похоже, задел быстрый отказ.
— Я не хочу ехать в Лион или Париж. Я еду в Африку.
— В Африку? — Теперь он был поражен. — Африка? Боже правый, почему в Африку?
— Потому что я обещала Мишелю… мы пообещали друг другу, что поедем в Африку.
— Но, моя дорогая… — Шон опустил глаза и стал рассматривать пепел на сигаре. Сантен увидела ту боль, которую причинило ему упоминание имени Мишеля, она разделила ее и, подождав минуту, произнесла:
— Вы собирались сказать: «Но Мишель мертв».
— Да. — Его голос прозвучал почти шепотом.
— Я обещала Мишелю еще кое-что, генерал. Я сказала ему, что его сын родится под солнцем Африки.
Шон медленно поднял голову и уставился на Сантен.
— Сын Майкла?
— Его сын.
— Ты носишь дитя Майкла?
— Да.
Все глупые земные вопросы готовы были разом сорваться с его губ.
«Ты уверена?»
«Почему ты так убеждена?»
«Откуда я могу знать, что это ребенок Майкла?»
Но он спрятал язык за зубами и не дал вырваться этим вопросам. Необходимо было подумать, осмыслить этот невероятный поворот судьбы.
— Прости меня. — Генерал поднялся и, хромая, прошел обратно на командный пункт.
— Установили связь с третьим батальоном? — обратился он к группе офицеров.
— Связь была в течение минуты, потом мы их снова потеряли. Они готовы перейти в контрнаступление, сэр, но им нужна поддержка артиллерии.
— Свяжитесь с этими чертовыми снарядными специалистами снова и продолжайте пробиваться к Кейтнессу. — Шон обернулся к офицеру из своего окружения: — Роджер, что происходит с первым?
— Изменений нет, сэр. Отбили две вражеские атаки, но сильно треплют германские пушки. Полковник Стивенс считает, что они смогут продержаться.
— Молодчина! — крякнул Шон. Хотя все это было похоже на попытку заделать течи в плотине, удерживая пригоршнями глины океан, они каким-то образом делали это, и каждый час, который держались, затуплял острие германского наступления.
— Пушки — вот главное, если мы сумеем подтянуть их достаточно быстро. Каково движение на главной дороге?
— Дорога, кажется, расчищается, и транспорт движется быстрее, сэр.
Если бы смогли до утра подтянуть двадцатипятифунтовые пушки к месту прорыва, то заставили бы противника дорого заплатить за его успехи. Сумели бы ударить по вклинившемуся врагу с трех сторон, сокрушить артиллерией.
