Когда свет над истоптанным кругом погас и не стало слышно музыки, шарканья ног по настилу, Маша попросила домой ее не провожать: прибьется к группе знакомых девочек из общежития. Парни их поселка враждебно относятся к чужим ухажерам, могут затеять драку.
— Я же охотник! — успокоил ее Погодаев. — И двуногих зверей не боюсь. Тем более охотничий нож всегда со мной.
Ему понравилось, что она за него беспокоится.
Грузовые машины, ожидавшие своих хозяев, уезжали битком набитые к общежитиям дальнего поселка, на правый берег. Молодежь расходилась стайками, и на прилегающих улицах было многолюдно, как возле кинотеатра после сеанса.
Еще во время танцев Погодаев поинтересовался, давно ли Маша в Усть-Илимске и что ее сюда привлекло. Маша всерьез отвечать не стала: вот нашелся еще один отдел кадров!
Приехала потому, что в Усть-Илимске танцы три раза в неделю, играет ансамбль, а в железнодорожном клубе при станции Тайшет, где она жила с матерью, хрипатые пластинки, порядочных парней не встретишь, пьяных столько, что девушки больше танцуют друг с дружкой, кавалеры в болотных сапогах, в ватниках, не вынимают сигареты изо рта. Хоть вешай на стене плакат: «Граждане танцующие, будьте взаимно вежливы!»
К односторонней откровенности Маша не была расположена. Сам Геннадий о себе помалкивал по всем анкетным пунктам, а она не расспрашивала.
Провожая Машу, он завел пустопорожний разговор из тех, какие заводят, когда «хочут свою образованность показать», но почувствовал по ее взглядам, по тому, как она слушала, что бойкий тон коробит спутницу.
Ночь была звездная, он задирал голову, вглядывался в небо, называл звезды, что-то рассказывал о них.
— Приятно пройтись с таким образованным молодым человеком.
— Ошибаетесь, Маша, — вздохнул Погодаев. — Я только рассказываю складно, а звезд с неба не хватаю. До сих пор за десятый класс экзамены не сдал. Фактически — незаконченное среднее образование.
Маша полюбопытствовала:
— Откуда этот интерес к звездам?
— С тех пор как попал в партию изыскателей. Там один геолог из ленинградцев таскал с собой телескоп. Вот самодеятельный астроном и приохотил меня к звездам. Мы тогда два месяца прожили под открытым небом. Позже с трудом привык к крыше. Проснешься ночью — звезд не видно, ветра не слышно, костра нет. С непривычки жутко в избе без огня спать...
Погодаев даже поежился от пережитой жути, а признался в страхе так искренне, что Маша заинтересованно поглядела на него.
Они шли держась за руки, ответные пожатия волновали его, он уже несколько раз порывался ее поцеловать, и она каждый раз отстранялась.
Последний раз она посмотрела на него с таким снисходительным удивлением, будто хотела сказать: «Я думала, ты — настоящий парень, а ты, оказывается, из того же сырого теста, как другие...»
Все это можно было прочесть во взгляде, в выражении ее лица при свете тех самых звезд, о которых он с таким воодушевлением трепался сегодня.
— И звезда с звездою говорит, — продекламировала Маша, подняв к небу лицо.
По дороге она рассказала, что, приехав в Усть-Илимск, жила в общежитии. Шесть соседок в одной комнате — слишком много, чтобы заниматься, а она поступала в строительный техникум. Вот и пришлось съехать на частную квартиру.
Сперва жила с подружкой, вернее сказать, со случайной компаньонкой; снимали комнату вдвоем, платили каждая по тридцатке в месяц. Устиновна поставила условие: сами должны приносить воду с колонки, метров за сто, приносить дрова — у нее повышенное давление.
Компаньонка оказалась неряхой и нахалкой. Хвасталась, что еще никогда не стояла в очередях, всегда лезет напролом. Она была незаурядно ленива, делала все медленно, зато говорила отрывистыми фразами так быстро, что слушать ее было утомительно, и Маша с трудом понимала ее скоропалительную болтовню. Если не напомнишь — сама воды, дров не принесет, за нее все безропотно делала Маша.
Устиновна возмутилась и отказала компаньонке в квартире. Но новую жиличку на свободную койку пускать не торопилась.
Маша заговорила о доплате: за тридцатку отдельную комнату в Усть-Илимске не сдают, — но Устиновна от доплаты отказалась — пусть Маша живет одна. Теперь она топит печь, приноравливаясь к рабочим сменам Маши; если та во вторую смену — топит позже, чтобы до позднего вечера комнату не выстудило. И все чаще подкармливает завтраком до работы, ужинает с Машей. Устиновна работает санитаркой в городской больнице — сутки дежурит, двое суток дома. Так что два раза в неделю Маша сама топит печку или спит в прохладе под хозяйским овчинным тулупом.
Судя по тому, что Маша замедлила шаги, а затем остановилась у смутно чернеющей калитки, — проводил до дому. Сквозь неплотные занавески из окон пробивался свет, хозяйка еще не спит.
Если бы не такое позднее время, Маша позвала бы в гости, угостила чаем, но сейчас...
По всем неписаным правилам полагалось целовать девушку, с которой танцевал и которую проводил до дому. Девочки с танцплощадки многое прощают своим кавалерам, стараются вести себя «как все» и боятся прослыть чистоплюйками. Танцы-шманцы-обжиманцы...
А Маша не хотела быть «как все» и была огорчена этой безоглядной торопливостью нового знакомого, такого славного парня.
Погодаев стоял у калитки в замешательстве. Он уже собрался полезть к ней с поцелуями, но не мог понять, чего ему больше хочется: ее чувственного согласия или отпора?
Пожалуй, он больше опасался, что Маша окажется покладистой.
Он обнял Машу и заторопился с прощальным поцелуем, но в ее глазах мелькнула презрительная усмешка.
Усмешка больно уколола, и он, как неопытный мальчишка, ткнулся ей в лицо и неловко провел трясущимися губами по щеке.
— А у вас, Маша, терпкий характер, — сказал он вдогонку, когда уже скрипнула калитка,
— Вы хотели сказать — терпеливый? — спросила она с притворной наивностью.
— Нет, именно терпкий, нравный.
Недавнее опасение, что она, не дай бог, окажется слишком уступчивой, быстро забылось. И попрощался он все-таки обиженный ее несговорчивостью. Ну что же, может, встретимся еще на танцплощадке, а может, и не встретимся, подумаешь, тоже мне недотрога!
62
Варежку перевели в экипаж Леонида Емельяновича. Единственная женщина, которой доверили работу на двухконсольном кране! Без хорошей физической подготовки, а проще говоря, смелости, не добраться к моторам на верхней площадке, на сорок метров выше будки. Видимо, сыграло роль ручательство Леонида Емельяновича.
Ей не терпелось похвалиться перед Шестаковым, но она сдержалась и рассказала о новой работе только Зине Галиуллиной. Шестаков узнал о ее назначении и поздравил.
«Спасибо, если сам догадался, жаль, если надоумила Зина».
Варежка не попала бы в экипаж Леонида Емельяновича на кран номер четыре, если бы в те дни на плотине не объявили штурм. Обещали уложить в плотину чуть ли не полмиллиона кубометров бетона к Октябрьской годовщине и ввели на двухконсольных кранах дополнительную смену.
Варежка неслась теперь на плотину как на крыльях, гордая: ей нравился новый кран.
Леонид Емельянович и зимой сидит в кабине в одном пиджаке, без валенок — ноги овевает теплый воздух. Варежка, обутая в тапочки, лучше ощущает ногами педали: нажмешь правой ногой — вперед,
