Но тут праздношатающаяся компания повернула обратно, Шестаков увидел на груди у одного из парней транзистор и усмехнулся.
Шестаков вошел в магазин, он интересовался грампластинками. Сегодня особенно многолюдно, привезли новые грампластинки эстрадной музыки, песенки Высоцкого. Околачивался среди слушателей и Садырин.
— Дай десятку до получки, — попросил он у Чернеги, когда заорал проигрыватель, а Чернега положил баян на прилавок.
С первых дней появления Чернеги в бригаде Садырин вел себя с ним нагло. Он расценил доброту Чернеги как слабость.
— Не дам. Ты уж пять рэ заиграл.
— Ту пятерку я потратил на твою симпатию.
Чернега молчал.
— Больше пятерки она не стоит.
Чернега промолчал и на этот раз.
— А на десятке, пожалуй, мы с ней сторгуемся.
— Не смей, гад, человека пачкать!
— А то? — Садырин воинственно подошел вплотную.
Чернега повернулся спиной и вышел из магазина. Садырин за ним.
— Дай десятку, — снова потребовал он.
Чернега не ответил, и Садырин, нахально улыбаясь, полез к нему в карман. Чернега оттолкнул его, карман новой куртки с треском разорвался.
Чернега бросился на Садырина, ударил по лицу и получил в ответ размашистую оплеуху.
Когда Шестаков, привлеченный шумом и свистками дружинника, вышел из магазина с пластинкой в руке, драчуны уже собрали вокруг себя любопытных.
Чернега лез напролом. Видимо, насмотрелся где-то всяких приемов самбо и дзю-до, но пользовался ими неумело и каждый раз получал от Садырина богатую сдачу.
Не будь в руке злосчастной пластинки, Шестаков кинулся бы их разнимать. Ему очень захотелось набить Садырину морду,.
Но позволено ли бригадиру рукоприкладство? Не уронит ли он свой авторитет?
Пока Шестаков искал глазами, кому бы отдать пластинку, и решал — пострадает его авторитет или не пострадает, подбежал дружинник.
— Побойся бога, Садырин, — крикнул кто-то из зевак.
— Бог — не фраер, он все видит.
Появился милиционер, и драчунов разняли.
У Чернеги лицо залито кровью, пальцы правой руки разбиты.
— Да это хулиган со строгой изоляцией, — апеллировал Садырин к милиционеру.
Чернегу и Садырина повели в отделение под аккомпанемент того же виртуозного баяниста: в компании зевак оказался и парень с транзистором.
Свидетель Шестаков с пластинкой в руке поплелся следом за ними.
— Ни с того ни с сего набросился на меня. Хулиган-рецидивист! — бушевал Садырин в комнате дежурного. — Вы в анкету его загляните, товарищ лейтенант. Только недавно из... — Садырин показал на пальцах решетку.
— Он первый ударил, — дружинник кивнул на Чернегу. — Я видел.
— У него психическое настроение, а я должен терпеть его выходки?
— Гражданин, — дежурный строго одернул Садырина, — вы мне лапшу на мозги не вешайте!.. А вас, гражданин, — обратился он к Чернеге, — придется задержать. На десять, а может, на пятнадцать суток.
Чернега нервничал еще и потому, что боялся — остригут. Два года проходил он остриженный наголо, длинные волосы отрастил совсем недавно. Без расчески не ходил и никогда не был так растрепан, как сейчас.
Чернега, подавленный, сел на затертую до блеска скамейку, машинально достал расческу, причесался, извлек из кармана два билета:
— Мне одиннадцатого в театр. «Дворянское гнездо».
— Зачем им пропадать? — Садырин выхватил билеты. — Так и быть — выручу тебя. Считай, еще два шестьдесят за мной.
Выгородить Чернегу не удалось, Шестаков вышел из милиции недовольный собой.
У выхода поджидали запоздавшие свидетели происшествия, среди них Варежка.
— Ну как, помирили мелких хулиганов? — спросила она почти весело.
— Если и помирятся, то не раньше чем через десять суток.
— И как он мог у культурного магазина затеять мордобой? Нашел Славка Чернега, с кем тягаться, — она презрительно усмехнулась. — Садырин двухпудовую гирю с собой таскает, каждое утро потеет на виду у всего общежития. Косой метр в плечах. У него кулак — по покойнику на удар. А из-за чего подрались — из- за куртки?
— Из-за тебя.
— А я при чем? — Варежка заволновалась.
— Садырин неаккуратно про тебя выразился...
— Злится, что я его отшила.
— ...а Чернега заступился.
— А почему ты не заступился?
— Я позже подошел, — он смутился и стал разглядывать наклейку на грампластинке: «Сентиментальный вальс. П. И. Чайковский». — А вот Чернегу надо было взять под защиту. Тут я сплоховал.
Подошли к общежитию. Подружки замахали Варежке из раскрытого окна.
— Проводил ты меня, Шестаков, как рыцарь. Да жаль, не ты за меня заступился...
За всеми неожиданностями суматошного и скандального выходного дня Шестаков еще не добрался до почты. Нет ли письма от Мариши?
Для обиды у нее основания, безусловно, есть, слишком долго он молчал. Но чтобы оставить письмо вообще без ответа — на нее не похоже.
После возвращения из армии они виделись довольно часто. А когда он решил уехать на дальнюю стройку, чтоб работать и готовиться к экзаменам в институт, Мариша одобрила его план, хотя глаза у нее были невеселые.
Неужто прошел почти год с тех пор, как он впервые протопал большими шагами в тяжелых сапожищах по дощатым тротуарам Приангарска, впервые надел каску, надел капроновый пояс с цепью и карабинами, впервые поднялся на монтажные высоты?
Сколько за это время случилось происшествий, совсем крошечных, мелких и больших, какие правильнее было бы назвать событиями!
Он ухитрился в феврале основательно обморозиться при сорока трех градусах, получил пятый разряд, дважды заблудился в тайге, ездил делегатом на слет в Красноярск, перевернулся на моторной лодке, недавно его назначили бригадиром.
А все не выветриваются из памяти два месяца неприютной жизни после армии дома, под черствым взглядом мачехи.
Москва изнывала летом 1972 года от зноя, просыпалась в душном тумане. Засохла пыльная городская трава, кустарники в скверах и парках пожухли, почернела сирень у Большого театра. Днем к фонтану у театра жалась огромная толпа, каждый жаждал нескольких капель, нескольких глотков влажного воздуха, чтобы избавиться от горечи во рту. Над городом стоял стойкий запах гари, а верхние этажи высотных домов окутало марево, пропахшее дымами пожаров; где-то горели леса и торфяники.
Чем дольше Шестаков жил в Приангарске, тем реже и все с меньшими подробностями вспоминал расставание с Маришей.
Он стоял с отцом в коридоре вагона, через окно донесся окрик мачехи:
— Иннокентий! Семь минут до отхода!
