чертеж.
— Я только заявки собираю. А радиопередача будет накануне Дня строителей.
— Это какое радио? — спросил подошедший Маркаров.
— Иркутское.
Он разочарованно присвистнул:
— Вот если бы вы были из армянского радио.
Варежка шла легкой, пружинистой походкой к своему крану, надевая перчатки.
— Запишите песню «Ах, я сама, наверно, виновата...». Или на слова Евтушенко теперь заявок не принимают? — Она уже поднималась по лестнице.
— Нет, почему же, — замялась девица, перекладывая портфель под другую руку. — Но эта песня относится к легкой музыке. А для праздничного концерта лучше выбрать что-нибудь посерьезнее. Из классики, например...
— А можно заказать соло для баяна? — спросил Чернега.
— Я нелегкую музыку одобряю, — убедительно соврал Садырин и вытер лицо грязной рукавицей. — А товарищ, — он кивнул на Чернегу, — только блатные песни уважает. Кроме баяна, ничего не слышал. До классики он еще как слушатель не дорос.
— А что вы хотите услышать? — девица достала из портфеля блокнот и повернулась к Садырину.
— Ну, хотя бы этого, как его... — Садырин запустил пятерню в шевелюру. — Листова, а точнее сказать, Листа...
— Какую-нибудь рапсодию?
— Можно и рапсодию.
— Какая вам больше нравится? Вторая? Или, может быть, Десятая?
— Это мне без разницы. Но я больше уважаю ту, которая между ними, посередке!..
— Значит, запишем Четвертую рапсодию...
Садырин отошел, довольный собой, и нехотя отправился на рабочее место. Сегодня он выполнял обязанности стропальщика.
Варежка торопила с подъемом очередной колонны. Садырин набросил петлю на крюк, подал Варежке сигнал «вира!» и разудало просвистел. Но проводить крюк взглядом ему было некогда.
Он очень внимателен ко всему, что не имеет отношения к работе. На этот раз его внимание привлек седоусый, с седыми баками иностранец в пестром пиджаке, а вернее — переводчица, которая его сопровождала.
Гость приехал на черной «Волге», привезли его очкарик-инженер из управления и прораб Рыбасов. У Рыбасова страдальческое выражение лица, будто когда-то при острой боли закусил губу, да так и остался жить с этой гримасой.
На переводчице рискованно короткая юбка и большие темные очки удлиненной формы, которые закрывали почти все лицо.
— Глянь, Антидюринг, вроде щитка у электросварщика, — Кириченков подмигнул.
— Современная дама полусвета, — заметил Маркаров. — И по-моему, она по ошибке надела юбку своей младшей сестры.
Садырин глазел на тугие аппетитные ляжки переводчицы, а Варежка тем временем поднимала колонну на верхнее перекрытие.
В тот момент, когда колонну установили стоймя на балке, петля троса ослабела и выскользнула из крюка.
Варежке стало ясно: накинув петлю, Садырин снебрежничал и не перекрыл зев крюка предохранительной защелкой.
— Елки с дымом! — едва не задохнулась Варежка.
Шестаков, следивший за подъемом, тоже увидел петлю, отъединенную от крюка.
— На честном слове стоит... — с трудом выдохнул Михеич. — А тут еще ветерок, будь он неладен.
— В ту сторону дышать опасно, — добавил Маркаров.
— За такую строповку и под суд можно угодить, — сказал Чернега.
Садырин проводил взглядом девицу в модных очках, сказал Кириченкову по ее адресу какую-то сальность, осклабился, повернулся, поднял голову, увидел колонну, стоящую на балке, увидел петлю, бесполезно повисшую обок колонны, увидел голый крюк и побледнел.
Он засуетился, кинулся к подножью крана, вернулся с полдороги, принялся дрожащими пальцами застегивать брезентовую куртку, потуже затянул монтажный пояс...
И остался на месте.
Михеич не сказал ему ни слова. Положил под язык таблетку валидола, но от волнения разгрыз ее, как леденец, и проглотил.
— Эх ты, — все, что успел сказать Шестаков, пробегая мимо Садырина к крану.
Он стремглав поднялся по лестничкам до будки крановщика и, не заглядывая в нее, полез выше.
Варежка увидела Шестакова у себя над головой.
— Эй, куда ты такой прыткий?
Колонна стояла на узкой балке — петля сама по себе, крюк сам по себе.
Варежка дала аварийный звонок.
Маркаров преградил дорогу монтажникам, которые несли баллон с кислородом и направлялись, ни о чем не подозревая, в опасную зону.
— Понимаешь теперь, что значит «висеть на волоске»? — спросил Маркаров, обращаясь к Чернеге, и распорядился: — Покарауль площадку. Чтобы никто под колонной не гулял. Тем более посланцы капиталистического мира, которые хотят с нами тесно сотрудничать и ищут пути к взаимопониманию. А я на эстакаду, к Погодаеву. Приказ Михеича...
И он, наперекор своему обычному спокойствию и неторопливости, помчался на верхотуру. Пробегая мимо Садырина, вежливо нагрубил:
— Работаешь не прикладая рук... В поте чужого лица.
Еще до того, как раздался аварийный звонок, Галиуллин понял, что в соседней бригаде чрезвычайное происшествие.
Вот так бывает: перехвалят молодого бригадира, а он простой подъем колонны не может обеспечить. Бригадир для некурящих. Пусть теперь расхлебывает, как умеет.
Шестаков добрался до верхней площадки крана.
Он оказался несколько выше театральной афиши «Таня».
При чем здесь «Таня»? И как она очутилась на такой высоте? Неужели вечером подымется занавес и кто-то в театре будет сочувствовать не его сегодняшней беде, а чьему-то выдуманному горю?
На пути Шестакова вздернутая стрела. Колонна поднята на предельную для крана высоту, и потому стрела круто задрана в небо.
Он опасливо полез наверх.
Вот не думал, что стрела такая длинная! Под ногами узкая дырчатая дорожка, за спиной выгнутые стальные обручи, над головой облака, гонимые ветром.
Наконец-то вся стрела позади, добрался до тесной смотровой площадочки на ее конце.
Отсюда под тупым углом к стреле начинается так называемый хобот. Шестаков успешно преодолел место, где стрела и хобот сочленены, как два сустава. Конструкции скреплены между собой раскосами.
К хоботу подвешен полиспаст, от него тянутся вниз два стальных троса, соединенных балкой-траверсой, а ниже траверсы висит могучий крюк.
Галиуллин увидел Шестакова в момент, когда тот перелезал со стрелы на хобот, и уже не спускал с Шестакова глаз, следил за ним с отзывчивым волнением.
Шестаков растерянно постоял на хоботе, держась руками за раскосы. Предстояло спуститься к стальным тросам, к крюку.
Он с сожалением оглянулся на стрелу. Там хоть было какое-то подобие пола под ногами, поручни, выгнутые полукружьями обручи за спиной. И хотя он, когда лез наверх, ни разу не коснулся спиной этой оплетки, она порождала ощущение надежности.
Галиуллин понял, что Шестаков собирается сделать, и мысленно одобрил. Ему понравилось, как тот
