ненадобностью полосатый шлагбаум, замененный автоматическим. Он не поленился, загрузил шлагбаум и полосатый столб в самосвал. Чтобы понравиться Зине и позабавить ее, на переезде через просеку, еще ждавшую рельсов, в глухой тайге появился предупредительный знак: две полосатые дощечки, сбитые накрест, трафарет с надписью «Берегись поезда!» и силуэт паровоза с дымом из трубы.
Ухаживая за Зиной, он иногда не прочь был порисоваться. Однажды сплясал чечетку на узкой балке над пропастью, а застал Зину плачущей. В тот день обещал покончить с ухарством. И «завязал» на всю жизнь.
Вскоре после того как был готов мост вблизи станции Стофато, Зина и Галимзян поженились; комсомольскую свадьбу сыграли в вагончике.
Не успели пожениться, как его вознамерились послать на другой перегон месяца на два.
Зина расстроилась.
— Чудачка! Чем чаще будем расставаться, тем чаще будем встречаться!
— Не согласна. Даже шутить не хочу на эту тему.
В том же году они завербовались на стройку Асуанской плотины в Египет,
Он вспомнил бессонные ночи в Асуане, когда они с Зиной еще не успели приноровиться, или, как теперь говорят, адаптироваться, к африканской жаре. Первое время Галимзян спал в ванне, подложив под голову мокрую подушечку, омываемый струйкой воды, текущей из приоткрытого крана; ночь напролет слышалось легкое журчание. Зина ложилась спать, завернувшись в мокрую простыню. Но милосердная влага не доживала до утра. Среди ночи Зина просыпалась, в высохшей уже простыне шла под душ, мочила простыню заново и досыпала в ней до утра.
Да, улыбнулся про себя Галимзян, когда мучились в Египте от зноя, с удовольствием вспоминали с Зиной житуху на Абакан — Тайшете. Когда позже снова мерзли в вагончиках и палатках в Новой Игирме, не поминали лихом африканскую жару...
Сейчас в темноте, подсвеченной красной точкой сигареты бессонного курильщика, Зина виделась Галимзяну такой, какой была, когда они поженились. Жаль, не сфотографировались тогда вдвоем. Правда, перед отъездом в Египет несколько раз снимались, но все поодиночке. Для отдела кадров, для заграничного паспорта: три сантиметра на четыре, четыре с половиной на шесть...
В Асуане Зине понадобилось мини-фото для пропуска. Местный фотограф увеличил снимок, сделал для себя большой цветной портрет и выставил в витрине. По-видимому, понравилась внешность Зины — экзотическая, с его точки зрения: соломенные волосы, слегка вздернутый нос, большеглазая, шея точеная, как у Нефертити, и такие же царственно покатые плечи. Наши ребята, прогуливаясь перед закатом по набережной Нила, увидели портрет и сказали Галимзяну. Тот помчался в обеденный перерыв в городок. И не подозревал, что у него такая красивая жена! Как бы откупить портрет? Но не менее заманчиво, чтобы гуляющие по набережной любовались Зиной. Он попросил сделать такой же портрет для него. Позже этот портрет висел в палатках, вагончиках, землянках, общежитиях. Жаль, что с годами портрет Зины выцвел, поблек...
Галиуллин закрыл глаза, чтобы не видеть сигареты, то затухающей, то светящейся, — может, огонек мешает заснуть?
Или оттого не засыпает, что не слышно тиканья часов, к которому привык дома? Зину премировали настольными часами на общесибирском конкурсе маляров. Участники соревнования на звание «мастер — золотые руки» работали парами, а Зине пришлось защищать честь Приангарска одной. Жюри не могло учесть всех показателей ее работы, но Зина выработала больше двойной нормы. Она вернулась из Академгородка и радостная, и огорченная. «Твои настольные часы, оказывается, бронзовые. Вроде бронзовой медали!» Они с Мансуром поздравили мать, а та, похоже, ждала утешения...
Он редко уезжал от семьи, а Зина и подавно никуда без него не ездила, только к родным на Смоленщину, в деревеньку Надва Рудненского района. Как же она могла не поделиться подробно с Галимзяном своими впечатлениями об Академгородке?
Город небольшой, весь спрятался в тайге. По деревьям прыгают белки, зимой для них повесили пятьсот кормушек. К деревьям, растущим у самых домов, переброшены с балконов длинные жерди — открыты зимние забегаловки для белок. Над улицей висят голубые дорожные знаки с изображением белки — осторожно! В тех местах белки часто снуют и скачут через улицу,
Зине понравилось, что в Академгородке мало изгородей, не увидишь и клочка колючей проволоки. Еще понравилось, что жители протоптали стежки-дорожки там, где им удобнее ходить, потом эти замысловатые кривые заасфальтировали. Никто не заставляет пешеходов поворачивать только под прямым углом, как указали архитекторы на кальке.
А еще Зина рассказывала, что дома не стоят на одном уровне, иные — на зеленых холмах, взгорках. Рыли фундаменты, сообразуясь не только с общим планом, но проверяли — сухое ли место, не скапливается ли вода после дождя?..
Особенно Галимзяну запомнились стежки-дорожки, какие натоптали жители. Вот бы такие поправки к местным условиям вносили во все важные проекты, когда дело касается новых поселков, городов.
Дался Галимзяну, однако, этот почти сказочный, по словам Зины, Академгородок! Будто туда, а не в этот приполярный Усть-Илимск они собираются переезжать. А что касается белок, то они с Зиной всю жизнь курсируют вокруг земной оси, как белки в колесе...
Галиуллин повернулся на другой бок. Рядом бесшумно, не шевелясь, спал Кириченков. Тускло поблескивает его лысина, он пытается уравновесить ее пышными бакенбардами, пущенными расти чуть ли не до уровня рта; сейчас бакенбарды лежат на щеках смутными тенями.
По многу месяцев Кириченков живет на стройках Восточной Сибири без жены, без детей. Дважды в год ездит в отпуск: у него собственный дом и сад в Дарнице под Киевом. А радость от этого какая? С женой все время в разлуке. Правда, за юбками не бегает, соблюдает себя...
— Накоплю на «Жигули-универсал», получу машину — мне как знатному сварщику обещали, — и пламенный привет! — мечтал Кириченков. — Вовремя я уехал на заработки из дому. Приеду — сыну уже в школу пора. Не люблю, признаться, когда над головой пеленки-распашонки сохнут, младенец рядом кричит- пищит, и ночь не в ночь...
Галимзяну не захотелось тогда спорить с Кириченковым, а про себя подумал: «Эх ты, убежал от младенчества и раннего детства родного сына. Не видел, как сын учился ходить, не подымал, если сын падал. Я учил совсем маленькую Светлану плавать. Тогда мы строила телебашню в московском Останкине и жили в Серебряном бору, возле самой Москвы-реки. Учил маленького Мансура мыть руки над раковиной. «Рука руку моет, рука руку...» Галимзяна удивил тогда изначальный смысл пословицы.
В Приангарске Галимзян брился рано утром электробритвой, и Мансур просыпался от ее жужжанья раньше, чем ему нужно было встать и отправиться с матерью в детский сад. Галимзян стал уезжать на работу на четверть часа раньше, брился до смены в «третьяковке» и отныне держал бритву там. Зина заметила это не сразу, а потом с гордостью рассказала Варежке.
Когда он возвращался после работы в котловане, Мансур радостно кричал: «Папочка пришел!» — и обхватывал его ноги в сапогах, заляпанных грязью. Мансур любил слушать сказки, которые отец сочинял еще для маленькой Светланки и рассказывал ей перед сном. Назывались они «Сказки Абакан — Тайшет». Добрый Мишка Топтыгин откликался на свист, приходил, косолапый, из своей берлоги на просеку и помогал укладывать рельсы на полотно. Мишка заменял восемь человек — вот силища!.. Как только переехали в Приангарск, Галимзян повел Мансура на берег Ангары. «Какая большая ванна!» — удивился мальчик. А позже Мансуру, поручили кормить брошенную соседями собаку, поливать горшки с геранью, стоявшие на подоконнике... Как знать, может, с этого и начинается воспитание у ребенка любви ко всему живому на земле?..
Душевно обокрал себя Кириченков, но объяснить этого Галимзян не сумел бы ни тогда, ни сейчас, засыпая...
54
Утром Пасечник сел за телефон, соединился с начальником связи, со старшей телефонисткой в Братске:
