Наконец Рикардо отрицательно покачал головой.
– Нет, давай все делать как полагается.
– Можно попробовать, – пожал плечами Шон. – Но похоже, в него уже не раз стреляли у приманки, а один раз даже ранили. Так что это будет нелегко.
После этого снова едва ли не на целую минуту воцарилось молчание, затем Шон продолжал:
– Лев – животное ночное. Ночь – самое его время. Если ты на самом деле хочешь заполучить этого льва, думаю, тебе придется брать его в темноте.
Рикардо вздохнул и снова покачал головой.
– Я очень хочу заполучить его, но не настолько, чтобы убить его без всякого уважения.
Шон поднялся.
– Это твое сафари, Капо, – негромко согласился он. – Я просто хочу, чтобы ты знал: такое предложение я сделал бы очень немногим. Более того, по здравом размышлении, я вообще не представляю, кому кроме тебя я бы мог предложить такое.
– Знаю, – отозвался Капо. – И я очень тебе за это благодарен, Шон.
Шон вернулся к фиговому дереву и принялся помогать своим людям опустить остатки туши так, чтобы прайд мог до нее добраться.
Как только он оказался за пределами слышимости, Клодия спросила отца:
– А что значит «засветить»?
– Это значит, что на животное после наступления темноты направляют луч света и стреляют. Это противозаконно, это совершенно противозаконно.
– Вот мерзавец! – с яростью пробормотала она.
Рикардо никак не отреагировал на ее слова и все так же спокойно продолжал:
– Он готов был ради меня поставить на карту свою карьеру. Это больше, чем кто-либо когда-либо для меня делал.
– Я горжусь, что ты отказал ему, папа, но все равно он – мерзавец.
– Ты просто не понимаешь, – ответил отец. – Наверное, и понять не сможешь. – Он встал и пошел прочь. Она тут же испытала укол вины. Ведь на самом деле она понимала. Она понимала, что это – его последний лев и что она лишает его последней радости. Она буквально разрывалась между любовью к отцу и желанием защитить удивительное животное, убийство которого противоречило ее представлениям о праве и справедливости.
«Легче всего поступать правильно, – подумалось ей. – Но люди так редко поступают правильно».
Поэтому на протяжении нескольких следующих дней они выслеживали старого льва, придерживаясь исключительно этичных приемов. Необходимо было обеспечить его и львиц свежей приманкой, поэтому Рикардо застрелил указанную ему Шоном буйволицу – еще одну бесплодную корову, а потом, два дня спустя, убогого быка со стертыми до пеньков рогами и торчащими из-под лысой, покрытой коростой грязи шкуры ребрами.
Ежедневно Шон либо перевешивал приманку на другое место, либо передвигал травяной скрадок, пытаясь найти место, где черногривый лев будет чувствовать себя достаточно уверенно и не побоится выйти на открытое место при свете дня. Вечер за вечером они сидели в скрадке и лишь через час после наступления темноты возвращались обратно в лагерь разочарованные и расстроенные. Когда же они приезжали к месту, где была подвешена приманка, на следующее утро, то обнаруживали, что лев ночью приходил и, как будто желая подразнить их, оставил на земле несколько волос из гривы и множество отпечатков лап, удалившись перед самым рассветом.
Яростно проклиная ушлого зверя, Шон сменил тактику. Он спустил остатки приманки пониже – так, чтобы львицы и львята могли легко дотянуться до мяса. Теперь приманка представляла собой в основном высохшую шкуру и обглоданные кости. В пятистах метрах от реки на дереве, стоящем посреди выросшей едва ли не в человеческий рост травы, он подвесил свежую тушу на такой высоте, чтобы до нее мог дотянуться только большой лев. Он рассчитывал, что лев, в отсутствие отвлекающих его львиц и львят соблазнится приманкой и появится в более ранний час.
А чтобы лев чувствовал себя в еще большей безопасности, он устроил скрадок на другом берегу сухого русла в развилке большого тикового дерева. Скрадок представлял собой деревянную платформу, располагающуюся в пятнадцати футах над землей. Оттуда им было прекрасно видно покрытое белым песком сухое русло.
Шон не стал убирать всю траву вокруг дерева с приманкой. Он хотел, чтобы лев мог чувствовать себя спокойно. Он всего-навсего проделал узкий, шириной с туловище льва, проход в траве для наблюдения.
– Если он появится, то тебе, Капо, придется дожидаться, пока он не встанет на задние лапы, чтобы дотянуться до приманки, – объяснял Шон, когда они забрались в укрытие около часа дня, чтобы караулить льва на протяжении всего долгого сонного дня.
Шон позволил Клодии прихватить с собой книжку в мягкой обложке – роман Карен Бликсен «Из Африки», чтобы ожидание не было для нее таким мучительным.
– Только предупреждаю, не вздумайте шелестеть страницами, – предостерег он.
Львицы и львята появились довольно рано. К этому времени они уже так привыкли кормиться от приманки, что выходили из зарослей без малейших колебаний. Сначала они приблизились к новой приманке посреди заросшей травой поляны и жадно обнюхали ее. Обе львицы попробовали было достать до нее, но туша висела слишком высоко.
Все последние несколько дней глаза молодой львицы болели и гноились от попавшего в них в результате выстрела Шона речного песка. Все эти дни по ее щекам катились слезы, а веки распухли и воспалились, но теперь они уже постепенно заживали и очищались, опухлость спадала и лишь в уголках глаз виднелись желтые комочки гноя.
Через некоторое время они оставили попытки добраться до туши и повели своих львят по речному берегу к старой зловонной приманке.
Из своего укрытия они слышали как в пятистах метрах от них прайд, рыча и ворча, разделывается с остатками туши, но через некоторое время эти звуки стихли. Очевидно, львицы наконец насытились и улеглись в тенечке отдохнуть.
За полчаса до захода солнца несильный, но горячий ветерок, дувший почти весь день, внезапно стих, и на вельд опустился характерный африканский вечер. Редкие, остававшиеся на деревьях с зимы сухие листья были неподвижны, на поляне на другом берегу не шевелилась ни единая травинка, и даже густые заросли папируса, окаймляющие берег, перестали, как обычно, кивать и пригибаться и как будто застыли, прислушиваясь к чему-то. Стояла такая тишина, что Клодия оторвалась от книги, а потом и вовсе осторожно закрыла ее и сидела, прислушиваясь к абсолютной тишине.
И в этот момент на другом берегу коротко подал голос какой-то зверек – тревожный звук, прозвучавший так отчетливо и громко, что Клодия невольно вздрогнула. И тут же почувствовала легкое прикосновение Шона к бедру – предупреждение – и услышала, как часто и тяжело дышит отец, будто он только что закончил долгий и трудный подъем.
Теперь тишина приобрела какой-то зловещий оттенок, как будто окружающий мир затаил дыхание. Затем она услышала, как отец делает негромкий выдох, и искоса взглянула на него. На лице у него застыло восторженное выражение, как у юноши, преклонившего колени перед святым причастием. «Господи, подумала она, какой же он все-таки симпатичный». Если не считать серебрящихся висков, он выглядел куда моложе своих лет, такой загорелый, изящный и ловкий. Пока еще не было заметно никаких внешних признаков того, что его собственное тело предало его, уничтожая самое себя изнутри.
Его возбуждение было заразительно, и она почувствовала, как и ее кровь быстрее заструилась по жилам, подгоняемая учащенными ударами сердца. Клодия медленно повернула голову, чтобы проследить за взглядом отца. Он смотрел куда-то направо, на другой берег – туда, где деревья заканчивались и начиналась поляна.
Единственным живым существом там была серая, отдаленно напоминающая попугая птица, устроившаяся на верхушке куста. Шон как-то говорил ей, что это серый лури – знаменитая птица-отгонялка, которая своим пронзительным криком, спугивающим добычу, порой доводила охотников до отчаяния. Вот и сейчас она принялась орать «Уйди-уйди!». В то же время она изгибала голову, стараясь разглядеть что-то в
