Василий Иванович хорошо чувствовал, где гнездится смерть. У него давно выработался свой коэффициент безопасности. Кто-кто, а он из этой группы самый опытный. И я ловлю себя на том, что не спешу взглянуть на летчиков, которые летали с ним.
При каких бы обстоятельствах ни погиб летчик, но, возвратившись на землю, друзья всегда несут в себе чувство виновности. Сдавило сердце. Случилось непоправимое. И все же, пока не услышишь подтверждения своей догадки, теплится надежда. Командир полка и все, кто находился у КП, уже пошли навстречу понурым летчикам.
— Погиб.
— Как погиб? — В голосе Василяки испуг и неверие. Рассказ был коротким.
К фронту подлетела девятка «юнкерсов» под прикрытием восьмерки «фоккеров». Василий Иванович понял, что сейчас самое главное — отсечь истребителей противника от бомбардировщиков: иначе нельзя выполнить задачу. И он, не колеблясь, взял эту задачу на себя с напарником, а другую пару послал на бомбардировщиков. Все шло хорошо. «Юнкерсов» уже принудили сбросить бомбы и начали преследовать врага.В это время напарник Рогачева попал под удар «фоккера». Василий Иванович спас товарища, уничтожив «фоккера» раньше, чем тот успел открыть огонь. Однако другой вражеский истребитель сумел подобраться к Рогачеву. Он вместе со своим «яком» упал на правый берег Днестра, у села Незвиско Городненковского района…
В предмайский день мы поднялись в воздух, как жаворонки, — с рассветом. Восточная сторона неба уже широко розовела. Западная еще куталась во мгле, тускло мигали угасающие звезды. Внизу темнотой стлалась земля. Ночь таяла, но в ней еще красно-синими факелами заметно было дыхание наших «яков».
Пройдено сто километров, солнце смахнуло с земли последние следы тени. Внизу все засияло утренней свежестью. И только дымки артиллерийских разрывов напоминают, что на земле идет бой. Он может в любой момент вспыхнуть и в воздухе. Хотя натиск противника здесь, в междуречье Днестра и Прута, и ослаб, но враг еще тужится оттеснить наши войска от Карпат и этим оттянуть наступление на Балканы. Чтобы сломить его сопротивление, сейчас и наносится большой удар с воздуха по атакующим войскам противника.
Под нами плывут длинные колонны бомбардировщиков «Туполевых» и «петляковых» с истребителями прикрытия. Ниже них, словно, скользя по земле, идут большие группы штурмовиков Ил-2, и тоже с истребителями. В небе сейчас более четырехсот советских самолетов.
Задача нашей шестерки — бить фашистских охотников. У них при таких массированных действиях пиратская тактика — внезапные и быстрые наскоки сверху или же снизу. Снизу их ждет эскадрилья Сачкова, а мы здесь, на высоте.
На фоне снежных Карпат появились две точки. Вскоре они прояснились — «фоккеры». Мы готовы к встрече, но… Не верю своим глазам: «фоккеры» почему-то шарахнулись назад. Что за фокус? Может, фашисты подставили себя под удар умышленно, чтобы мы погнались за ними, а в этот момент по нас ударят другие истребители?
Оглядываюсь. Кроме наших, никого. Понятно. Враг растерялся. Такой момент нельзя не использовать. Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, другой взметнул вверх, но меткая очередь Алексея Коваленко догнала его.
Не меняя курса, продолжаем полет.
Кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики. Ушли домой и все наши истребители. Над фронтом остались только мы шестеркой. Горючего у нас хватит еще надолго, но утомились глаза. Они уже больше часа, пересиливая слепящую яркость утреннего солнца, обшаривают пространство и, отяжелев, потеряли подвижность.
До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьмем курс на Тернополь, я испытываю блаженную, усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли: сходить к Станиславу и разведать аэродром.
Чтобы побыстрее выполнить задание, я решил обогнуть город стороной и с вражеского тыла пролететь над его южной окраиной, где находился аэродром. И домой.
Очевидно, от усталости я в этом маневре забыл о зенитной артиллерии. Зато она напомнила о себе, встретив нас ворохом черных бутонов. Я бросил машину прочь от пахнущих смертью «цветочков». Не задело. Но что это? На моих глазах снаряд разорвался прямо в самолете Хохлова, окутал его щепками и черным дымом.
Нет больше Ивана Андреевича, четко отметило сознание, опережая события. Виновник его гибели только я. Вот уж истина, что на войне спешка в смерти человека играет не меньшую роль, чем глупость и бездумье.
Из черного облака разрыва показались крылья. Потом кабина, мотор… Передняя часть самолета осталась целой, и даже крылья не рассыпались. Что стало с летчиком?
Вот появился и хвост «яка». Он как бы привязан и летит за крыльями. А где фюзеляж?
Подлетев ближе, я разглядел, что снаряд снес половину фанерного покрытия фюзеляжа и выпотрошил его. Хвост держался на оставшихся металлических трубах — лонжеронах, казавшихся теперь ниточками. Кабина летчика цела, цел мотор, и диском серебрится вращающийся винт. Значит, мотор работает. А вот и лицо летчика. Безжизненное.
А между тем неуправляемый «як», опустив нос, переворачивается и сыплется вниз. Хохлов, если и придет в себя, все равно уже не успеет выпрыгнуть и раскрыть парашют: земля рядом. Какой она кажется сейчас коварной, безжалостной! И мы ничем не можем помочь товарищу. Нам остается одно — проследить его последний путь.
Ужасно тяжелый момент. Мучительный. Он усиливался тем, что я понимал: в несчастье моя вина. Я повел группу через аэродром без всякого противозенитного маневра. И вот расплата. Сейчас все увидят гибель Ивана Андреевича. А зачем всем смотреть на смерть?
Но не успел я еще передать Лазареву, чтобы он четверкой шел домой, как самолет Хохлова перестал опускать нос и резко, как борец, лежащий на обеих лопатках, вывернулся и встал в нормальный, горизонтальный полет.
— Жив Иван Андреевич! — от радости закричал я, кажется, на всю вселенную.
Секунда, две — и я рядом. Ваня испуганно озирается, Пришел в себя и, видимо, еще не может понять, что же с ним произошло. Я говорю по радио, но он явно меня не слышит. Значит, радио выведено из строя, или же летчик оглушен разрывом. Помахиванием крыльев я привлек внимание Ивана Андреевича. Он тревожно взглянул на меня. Показываю ему рукой на солнце, на восток, куда лететь, и плавно разворачиваюсь. Вижу, с каким трудом ему удалось повернуть машину за мной. Значит, повреждено управление, а может, и летчик ранен.
И все же мы прилетели домой.
Иван Андреевич долго сидел в кабине и разминал отёкшие от напряжения руки и ноги. Все силы летчик отдал, чтобы машина в полете не потеряла равновесие.
Мы собрались около его самолета и молча глядели на товарища, возвратившегося поистине с того света. Иван Андреевич по натуре спокоен, уравновешен. Но уж когда таких, как он, жизнь здорово тряхнет, для них это редко проходит бесследно: зачастую остается душевная рана.
После тяжелого полета в снегопад (под Ровно) у Вани на время отключилась речь, потом он стал еще больше заикаться. Как этот полет отразится на нем? Не знаю, понял ли он наши опасения, но, поправив на себе обмундирование и приняв бравый вид, четко подошел ко мне и без всякого заикания доложил о выполнении задания, и даже спросил, какие будут замечания.
У Хохлова долго сохранялась угловатость фигуры, неповоротливость и ребячья округлость лица. От заикания он часто стеснялся говорить. Фронт, товарищи, время изменили Ивана Андреевича. Исчезла неуклюжесть, в движениях появилась ловкость. И все же мы видели долго человека таким, каким он показался в первый раз. К тому же Иван Андреевич продолжал заикаться. Очевидно, поэтому мы как-то мало замечали происходящие в нем перемены. И только сейчас, когда у него и следа не осталось от дефекта речи, мы вдруг увидели перед собой словно совершенно другого человека — сильного, волевого.
Первомайский вечер был теплый. Вовсю сияла луна. Село Великие Гаи утопало в цветущих садах. На
