Монголии и окажусь в Маньчжурии. Надо садиться. Но как?
Ночью я еще никогда не производил посадки на скоростном истребителе. Неужели удар о землю и всему конец? Решаю: встать в вираж и наблюдать, не появится ли где ракета. На аэродроме сейчас наверняка дают сигналы… Но из опасения привлечь внимание японцев их может и не быть. Тогда, выработав горючее, прыгну на парашюте…
И вдруг слева — красные, белые и зеленые шарики, прорезающие ночную мглу. Наши! Радость захлестнула меня. Как быстро меняются чувства в полете: то накал ненависти, доведенной до самозабвения, то смертельный страх, то беспредельная радость. Равнодушию нет места!
Внезапно резанула тишина: мотор остановился. Слышно, как бьется сердце. В небе спокойно сияют звезды. Бесшумно, точно в какой-то безжизненной страшной яме, теряю высоту. А может, все же выпрыгнуть? А самолет? Его легкое посвистывание в этой тишине — как стон живого существа… Будь что будет, — попробую сесть.
Сел.
Столовая находилась под открытым небом. Она состояла из двух походных кухонь, вблизи которых, прямо на земле, были разостланы скатерти. Летчики рассаживались возле них, подгибая ноги на восточный лад. Комарья было так много, что казалось, где-то в отдалении гудит самолет.
— Пока мы не бьем японцев, давайте тренироваться на комарах, — острил Арсенин.
— Правильно, Коля! Бить их надо, — подхватил Красноюрченко. — Только ты что-то плохо с ними расправляешься: смотри, голову тебе отгрызут, тогда поздно будет.
Из темноты вышла высокая девушка-официантка — первая женщина, которую мы увидели на этом степном аэродроме. Она была оттуда, из России… Мне известно о ней немножко больше, чем другим. Заведующий столовой, посвящая меня в «кадровый вопрос», рассказал о девушке-официантке, которая не рада своему добровольному приезду в Монголию, просит, чтобы ее отпустили. «А на кого столовую бросить, товарищ комиссар, побеседуйте с ней, чтобы не уезжала». Вот она, эта официантка.
— Есть жареная и отварная баранина. Кому что принести? — спросила девушка.
Летчики притихли. Высокая, красивая, стараясь придать своему лицу безучастное выражение, она, глядя во тьму, переспросила:
— Так что же кому? Я жду…
— А гарнир какой?
— Рис. Больше ничего. Только рис.
— Бедно, бедно!
Потом стали делать заказы. Девушка хотела было уже идти, как вдруг раздался робкий голос Солянкина:
— А на гарнир что?
Все громко рассмеялись. Кто-то сказал: «Он, видно, только очнулся». Девушка тоже улыбнулась.
— Рис… — повторила она Солянкину с сочувствием. — Вам жареную или отварную баранину?
— С чем вы ни принесете, он все съест, — ответил Красноюрченко.
Иван Иванович, принимая тарелку с бараниной, бросил в мою сторону:
— Не грех бы за первую встречу с противником выпить.
— Скорее уж за благополучное возвращение, — уточнил я.
— Да, тебе этот вылет запомнится, — заметил Василий Васильевич, — не будешь забываться!
— На всю жизнь!
— А чем черт не шутит, ведь мог и завалить разведчика, — задорно вставил Красноюрченко. — Воевать так воевать, как говорится, грудь в крестах или голова в кустах.
— Эта поговорка для нас не подходит, — заметил командир, — мы не наемные солдаты, чтобы воевать только за награды.
Я поддержал его:
— Мы воюем не за ордена. Но не надо забывать, что мы живем по принципу — от каждого по способностям, каждому по труду. Так что ордена являются высшим видом поощрения за труд.
— Если не поощрять отвагу на войне, — сказал Василий Васильевич, — То трусы обрадуются, а герои глубоко обидятся.
— Вот и я об этом же говорю, только другими словами, — согласился Красноюрченко.
— Девушка, скажите, пожалуйста, как вас зовут?
— Галя, — несмело ответила официантка.
— Вы извините меня, — продолжал Красноюрченко с весьма серьезным и даже недовольным видом, отчего все насторожились. — За счет этого субъекта, — он показал на Солянкина, — вы принесли мне порцию баранины уменьшенных размеров. Прошу исправить ошибку. У нас никому не полагается оказывать предпочтения.
Приятно было видеть, как нашлась она, отводя шутливый удар Красноюрченко и как бы беря под защиту Солянкина:
— Я вначале приносила вам на пробу, а теперь вот… Кушайте, пожалуйста! — и она протянула командиру звена сразу две порции.
Ужин закончился, все мы погрузились в полуторку, а Солянкин продолжал топтаться возле скатерти.
— Эй, проголодавшийся! — крикнул кто-то из летчиков. — Ты еще одну отбивную заказываешь?
Я хорошо видел Солянкина. Он решительно надвинул пилотку, скосился в сторону полуторки, но, прежде чем направиться к нам, перевел взгляд на Галю, всем своим видом показывая, что больше ему задерживаться нельзя и что он очень сожалеет об этом. Знал, конечно, что за ним наблюдают десятки внимательных, настороженных глаз, но нашего скромницу, тихоню Солянкина, словно подменили… Из тех немногих слов, которые он произнес, прощаясь с девушкой, донеслось только одно: «До завтра!»
С какой-то светлой и горестной надеждой наблюдал я эту короткую сценку…
Машина тронулась. Фары прожекторами шарили по степи. Минут десять мы петляли, отыскивая направление на жилье. Потом свет выхватил юрты. Освещая путь, мы уверенно поехали вперед. Конечно, если бы дорога была проторенной, мы бы так не рыскали.
Это чем-то напомнило мне недавнюю погоню за разведчиком.
Первый бой
Коротка летняя ночь, а нас подняли еще до зари. В теле сонная вялость, глаза слипаются. Пока ехали до самолетов, никто не обронил ни слова: все дремали. Возле командного пункта, расположенного у самолетной стоянки, Василий Васильевич распорядился:
— Все по самолетам. Повнимательней к сигналам. Очередность дежурных звеньев прежняя.
Васильев, техник моей машины, доложил, что мотор опробован, оружие заряжено. Я разостлал на землю самолетный чехол и лег, прикрывшись регланом.
— Может, принести одеяло? Свежо, — заботливо спросил Васильев.
— Не надо, самурайка греет… Ложись-ка и ты, ночь, наверно, не спал? А мотористу скажи, пусть внимательно следит за сигналами.
— Он тоже не спал. Всю ночь с оружием возились, чистили… Спасибо еще, техник по вооружению Пушкин помог, а то бы и к утру не управились.
Васильев присоединил рычаг запуска автомашины-стартера к винту самолета и прилег рядом.
Чехлы, на которых мы устроились, были новенькие, чистые, но терпкий степной запах уже успел их пропитать. Я вспомнил, как щекотала глотку и ноздри пороховая гарь, собравшаяся в кабине при моей безумной погоне и стрельбе, и, встревоженный воспоминанием, уже не мог заснуть.
Солнце, поднявшись «ад горизонтом, посеребрило степь. Слабый ветерок, пошевеливая росистую траву, делал ее похожей на морскую гладь, поблескивающую мелкой зыбью. Не слышно разговоров, не видно людей у самолетов, — необыкновенная тишина стоит над полем. Шакал, бежавший по степи, издалека заметил самолеты, навострил уши и постоял немного, принюхиваясь, потом поджал хвост и скрылся. Вот звонкие жаворонки, высоко поднявшись, начали славить восходящее солнце, просторную степь, этот свежий воздух…
— По самолетам! — торопливо сказал моторист, трогая воротник моего реглана.
