который и без того был в крайнем переднем положении. Все исправно, мотор работает, самолет послушен. Почему же я весь мокрый, жжет, а пламени нет? Дыма без огня не бывает. Снова бросаю управление. Я уверен, что правильно отрегулированный самолет сам будет лезть вверх, а мое вмешательство только нарушит его устойчивость.
После отчаянной попытки открыть фонарь и выброситься на парашюте мной овладело исключительное спокойствие. Очевидно, удар по голове ослабил остроту опасности. Я пытаюсь разглядеть кабину, но очки заволокло густым дымом. Странное дело: почему нет запаха гари и бензина? Хочется освободиться от очков. Зная, что этого сделать нельзя (огонь выжжет глаза), протираю стекла. На них подтеки. Догадываюсь, что кабина заполнена не дымом, а паром. Значит, поврежден мотор, и из него хлынула вода вместе с паром. Ослепление через две-три минуты должно пройти: вода кончится в радиаторе. Как раньше не догадался об этом? Не зря самолеты с мотором водяного охлаждения у нас называли самоварами.
Надежда выйти невредимым из «жаркой парной» вдохнула в меня новые силы. Снова начинаю борьбу и делаю еще попытку открыть фонарь. Безрезультатно. Не могу понять почему, только чувствую, что не в силах открыть.
Новая тревога: а вдруг пар долго не выйдет из кабины? Куда лечу? Может, к противнику? Бездействовать дальше нельзя. Уклоняясь от возможной очереди вражеских истребителей то вправо, то влево покачиваю ногами самолет, а руками достаю пистолет.
Только бы не сбили. Надо во что бы то ни стало сбросить фонарь, из-за него могу быть заживо погребенным. Пистолет «ТТ» в руке. Стреляю. Стекло фонаря продырявлено, растрескалось. Стволом «ТТ» выбиваю осколки. Под напором воздуха пар разом улетучился. И тут же меня охватил огонь, снова на мгновение ослепило. Не поняв, в чем дело, только движимый профессиональной привычкой самозащиты, резко беру в руки управление и круто вращаю машину.
Вокруг ни одной живой души. Во всю силу сияет полуденное солнце. Небо чистое, А внизу плавают кучевые облака. Вот это да! Стало смешно и радостно: принял солнце за вражеский огонь. Бывает, ошибка радует. Да еще как!
Самолет вынесло через облака на высоту более 4000 метров. Теперь не так уж важно, где я нахожусь, — над своей или вражеской территорией. С такой высоты могу и с остановленным мотором спланировать километров на пятьдесят.
Компас после вращения самолета еще не установился, и я беру направление по солнцу. Иду на свою территорию. Если не удастся восстановить ориентировку, то сумею сесть в поле на своей земле. А выпрыгнуть на парашюте через разбитый фонарь можно в любой момент.
Мотор все еще работает. Без воды протянет минут пять. Смотрю вниз, стараясь через просветы облаков определить местонахождение. Ослепляет яркое солнце, белизна облаков. На земле ничего нельзя разглядеть. Далеко сзади и ниже замечаю несколько крутящихся истребителей. Наверно, продолжается тот бой, из которого я вышел подбитым. Приблизительно определяю, где нахожусь, и беру курс на свой аэродром.
Прошло две минуты. Мотор чихнул и перестал тянуть намного раньше, чем предполагалось. Запахло гарью. Остановился винт. Очевидно, из поврежденного двигателя выбило вместе с водой и масло. Самолет стал круто снижаться. А что ждет меня внизу? Как назло, навстречу вынырнули из облаков два «мессершмитта». Снова все во мне взвыло, застонало. Чтобы враг окончательно не добил, резко проваливаюсь в облака, плывущие подо мной, и скрываюсь в них.
Вот она, земля! Кто только там, внизу — свои или чужие? С высоты 1500 метров хорошо просматривается земля. Глаза сразу цепляются за все существенное, заметное, только бы найти что-нибудь знакомое и восстановить ориентировку. Но ничего знакомого не нахожу. Да это и не удивительно. Ведь район мы не облетывали. Не оттого ли летчики нашего полка понесли большие потери? Глаз выхватил выжженное место — станция Прохоровка. Как будто тяжкий груз свалился с плеч. Недалеко тут и аэродром 32-го истребительного полка нашей дивизии. Скорей на посадку!
И вот я среди друзей. Позади — все опасности, сомнения, муки отшумевшего боя.
Стоило оказаться в полном здравии на аэродроме, как все пережитое забылось. Осталось только одно — инстинктивное, бездумное наслаждение жизнью. Я опьянен этим чувством, и окружающее кажется милым, хорошим, любимым, родным. А война? Просто не думается о ней, словно и нет ее. Земля, тихий воздух, облака — все радует и умиляет. И незнакомые люди кажутся давнишними друзьями.
Черный кузнечик, на лету ударившись в грудь, не чуя опасности, прилип к гимнастерке. Я накрыл его ладонью и взял за длинные ножки.
— Попался!..
Стараясь вырваться, кузнечик неистово бьется. Черная жесткая одежонка раскрылась. Под ней — красное тельце, красные крылышки, все напрягается, пружинится. Одну ножку он сумел освободить и, оставив в моих плотно сжатых пальцах вторую, сорвался и улетел. «Какой беспредельный инстинкт самосохранения!» — подумал я. невольно сравнивая, борьбу кузнечика со своей борьбой в воздухе. Надо же так безрассудно пытаться пробить головой фонарь из небьющегося стекла!
Снял шлем. На голове — большая шишка! Боль мигом вывела из восторженно-блаженного состояния. Увидел свой самолет и техников, которые рассматривали его. Стало даже неудобно за себя. Решил никому не говорить, как пытался выбить фонарь. Не хотелось, чтобы о моих слабостях узнали другие.
— Товарищ капитан, вас вызывает командир полка, — передал моторист.
Прежде чем идти к нему, я осмотрел самолет. Снизу он был весь в масле. В капоте мотора чернела одна маленькая пулевая пробоина — вот что вывело машину из строя. Почему же фонарь не открылся? Оказывается, в паз, по которому он двигался, угодила другая пуля и заклинила.
Две пули. Всего две обыкновенные пули, а сколько они принесли мучений. По их следу нетрудно было понять, что стреляли снизу, и я восстановил в памяти момент, когда был подбит. На выводе из атаки подставил весь низ «яка» под вражеский огонь. Я знал, что Ю-87 имеют только по одному стрелку, способному стрелять в верхнюю полусферу и назад. Внизу у «лапотников» защитного огня нет. Зачем же атаковал их сверху? Поторопился, ведь с не меньшим успехом мог бы сбить ведущего снизу: тогда ни один самолет противника не смог бы обстрелять «як».
А фонарь? Раз при таком пустячном повреждении нельзя открыть — долой его, без него можно обойтись, даже улучшается обзор. Правда, уменьшается скорость километров на пять, как говорят специалисты. Практически же это почти никакого значения не имеет.
Командир полка майор Колбасовский пружинисто расхаживал у командного пункта. На груди, над боевыми орденами, у него блестел значок депутата Верховного Совета союзной республики. Майор собирался на боевое задание и, как это бывает перед вылетом, немного нервничал.
— Сбили кого-нибудь? — отрывисто и сухо спросил Колбасовский после доклада о вынужденной посадке.
— Двух «юнкерсов».
— Здорово! Обедать хотите?
— Нет, мне нужно скорее добираться в свой полк.
— Что, боем сыты? — улыбается понимающе майор. — Тогда задерживать не буду. Вон, видите У-2? — показал он на самолет у опушки маленькой березовой рощицы. — Катайте на нем. Летчик отдыхает под крылом. Через десять минут будете у себя. О самолете не беспокойтесь, до приезда ваших техников никто не тронет.
С чувством благодарности отошел я от сурового на вид человека, хорошо понявшего мое состояние.
Как рассказывали летчики, Колбасовский всегда был таким. Нередко он удивлял людей своим остроумием, житейской мудростью, простотой и сердечностью.
Как-то к майору Колбасовскому обратился работник батальона аэродромного обслуживания с гневной жалобой на летчика, поцеловавшего официантку в столовой в знак благодарности за внимание и заботу. Дело было во время ужина на глазах у всех. Жалобщик обвинял молодого офицера в непристойном поведении в общественном месте и просил наказать виновника. Командир полка корректно спросил:
— Вам не понравился сам факт или способ выражения чувств благодарности?
Тот, не уловив иронии в вопросе, со всей серьезностью ответил:
