Родине, к семье, ко всему родному человек на фронте не проживет и дня. Только любовь дает нам силу и разум в борьбе. Так выпьем за нашу любовь!
Слова Герасимова задели самые сокровенные чувства.
Есть в жизни события, вещи, места, которые дороги и незабываемы только для одного человека. Я, например, сразу мысленно перенесся в деревню Прокофьево, где я родился и где прошло все мое детство. Плачущая мать. Летом 1919 года мы проводили отца в Красную Армию. Пришли домой. А дом-то — сруб под крышей. Мать упала на нары и заплакала. Ее сердце чувствовало, что отца мы больше не увидим.
— Рожь не убрана… поспеет овес, картошка… молотьба начнется, — причитала она. — Начнутся дожди, холода. Где зимой жить-то будем?..
Не задумываясь, я радостно ответил:
— Сена накосим, смечем стог и будем в нем жить. И спать мягко.
Мы все-таки построились. Помню, как выйдешь на крыльцо, обдаст тебя с повети приятным запахом сена и мяты. Мать любила эту траву: говорила, что она отпугивает домовых…
Отчетливо вспоминаю огород — любимое место отдыха и игр. За огородом — болото. На краю его стояла баня. Летом, бывало, распаришься — и бегом в болото купаться. А потом валяешься на траве.
С матери, с родного дома и огорода, с болота в травянистых берегах и деревни в полтора десятка домов начало складываться для меня понятие — Родина!
Очнувшись, я взглянул на Герасимова. Он вертел в руках большое красное яблоко. Тоже, наверное, думал о своих близких — об Олежке, как он называл старшего сына Олега, о младшем Борисе и, конечно, о жене Полине. На фронте воспоминание о родных всегда придает силы. Комдив как-то очень по-домашнему ласково улыбнулся:
— Давайте, братцы, споем! — И запел сочным тенором свою любимую: —
Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. Не потому, что он был старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне.
В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на месяц или год, а постоянно. Иначе слова, какими бы громкими и умными ни были, не дойдут до сердец летчиков.
Боевое вдохновение
Моросит и моросит дождь. Новый аэродром встретил нас хмурым небом и сыростью. Над головами низко плыли набухшие тучи. Погода нелетная.
Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон и его добровольные помощники, жители Киева, уже заканчивали восстановление этих сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовалось бы минимум месяц.
Из построек уцелел лишь ангар и кое-какие служебные здания. Правда, на окраине аэродрома остались в целости и сохранности массивные подковообразные капониры с двойными деревянными стенами, засыпанными землей.
Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.
— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценил Хохлов постройки, сооруженные гитлеровцами для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.
— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города, и ему куда больше подошло бы название «Киевский».
— А вон село Жуляны, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видите-то вы не Киев, а только пригород, Соломенка называется.
— Так это здесь Нестеров сделал первую в мире мертвую петлю? — спросил подошедший Лазарев.
— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов. — Отсюда километров десять на север… Нестеров был замечательный летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего семьдесят лошадиных сил. — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире таранил врага.
Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красивая девушка с выбившимися из- под платка черными волосами. Она с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.
— Мне посчастливилось видеть Нестерова в Киеве, — сказала пожилая женщина.
Мы с любопытством обступили ее, но прибежал посыльный и передал, чтобы мы немедленно явились на командный пункт полка.
— А где он? — спросил я.
Солдат показал на небольшой одноэтажный квадратный домик. Мы были удивлены: КП и вдруг в доме, а не в земле. Такого еще в нашей боевой практике не встречалось.
— Как это фашисты его не спалили? Спешили, что ли? — спросил Лазарев.
В большой светлой комнате с широкими окнами, выходящими на летное поле, собрались летчики других эскадрилий. За: письменным столом сидел начальник оперативного отделения полка капитан Плясун. Тихон Семенович сосредоточенно наносил обстановку на карту.
Красная линия на западе уже приближалась к Житомиру. На южном крыле фронта фашисты, введя в сражение свежие силы, затормозили наше продвижение и мощными контратаками пытались снова овладеть Фастовом и одновременно по берегу Днепра прорваться к Киеву. Наша авиация из-за плохой погоды действовала мало.
Плясун, оторвавшись от карты, взглянул на меня.
— Пока видимость улучшилась, нужно прикрыть район Фастова. Там свирепствуют «юнкерсы». Командир полка приказал тебе с эскадрильей вылететь, как только заправятся машины.
Вылет не состоялся. Облака спустились почти до земли. Мы остались у самолетов.
Рядом с нами работали местные жители, в основном женщины. От них мы впервые услышали, .что гитлеровские войска хотели превратить в руины весь Киев. Только стремительное наступление Советской Армии спасло город от полного уничтожения. Фашисты все же успели разрушить заводы и фабрики, многие улицы, лучшие дома, вывести из строя коммунальное хозяйство. Жителей, которые не успели скрыться и не покорились «новому порядку», истребили или угнали на работы в Германию. В Киеве остались только старики, женщины и больные.
— А вот такие красотки, — женщина кивнула на девчат, работающих с ней в бригаде, — уцелели только потому, что скрывались в лесах и на хуторах. — Рассказчица лукаво улыбнулась. — А кое-кто из них под старух рядился и…
— Тетя Оля! — смущенно улыбнулась девушка, очаровавшая Кустова. — Нельзя же все секреты выдавать!
— Ну ладно, не буду, — но тут же повысив певучий голос, продолжала: — Только здесь я ничего плохого не вижу. Лучше прикинуться больной, чем гнуть спину перед гитлеровцами. Не каждая девушка могла уйти к партизанам или спрятаться. Да они не только молодежи житья не давали. У меня вот мужа в Германию угнали…
Заморосил дождик. Мы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:
— Ба-а! Что это такое?
Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.
— Все понятно, — Лазарев махнул рукой. — Был человек и нет! Теперь ему дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?
Кустов повернулся к нам. На лице растерянность:
— Да я не нанимался, просто решил помочь.
— Мы идем на КП, — сказал я.
— Я с вами! — И Кустов, шепнув что-то девушке, присоединился к нам. Лазарев с невинным видом
