– Довольно. Сейчас – спать. Да, спать. Крепко спать. В комнате, вернее в палате, стало полутемно, и вверху на потолке появилось что-то синее, пробегающее медленными успокаивающими волнами. Валентина и в самом деле потянуло в сои. Но в последний миг перед тем, как мягкая темень захлестнула его, Селянин испуганно подумал, не пригрезились ли ему Ольга, врачи, палата. Будет ли все это, когда он проснется.
Вспоминая позднее первые дни болезни, Валентин Селянин поражался тому, как много, почти беспробудно спал. Казалось, все лечение состояло в одном этом сне, который прерывался лишь для еды и недолгих встреч с врачами и с Ольгой. Никаких врачебных процедур, лекарств, уколов!
Однако силы восстанавливались, и вскоре Валентин сам, без чьей бы то ни было помощи, дотянулся до стакана с водой, а потом впервые – и тоже сам, главное, что сам! – спустил ноги и уселся. Кружилась голова, сердце колотилось, как ошалелое, но Валентин смеялся от счастья: жив! Еще как жив!!!
Знают ли друзья, где он и что с ним? Знают, конечно… Хороши, нечего сказать! Приехать не соизволят… Переполоху, однако, было, когда искали его. Или он сам добрался до огонька? Там же был огонек!
В конце концов он попросил, чтобы друзей позвали к нему. И заранее торжествовал: вот удивятся, убедившись, что и на этот раз он отбился от костлявой старушки-смерти. Все- таки не очень-то милосердные шуточки подстраивает судьба.
– Вы, пожалуйста, не говорите, им, друзьям моим, что я в полном порядке. Пусть лишний часок попереживают, если до сих пор не удостоили визитом, – предупредил он Илью Петровича.
Врач был в явном смущении:
– Я бы, конечно, рад… Короче, все это невозможно. Их нет здесь. Далеко они. А вам пока не показаны свидания.
Пришлось примириться. Впрочем, скучать ему не давали. В палате подолгу бывали Илья Петрович с Клавой. Расспрашивали они не о самочувствии, а о делах на строительстве, о студенческой поре и детстве, опечаливаясь или даже поражаясь в самых неожиданных местах рассказа. Селянина удивляла их наивность, когда они допытывались, было ли в том доме, где жил Валентин, хотя бы кондиционирование воздуха и что такое коптилка, как она может освещать палатку. Это походило на розыгрыш.
Странно относились они и к его воспоминаниям о войне. Они спешили отвлечь его внимание: ах, извините, дела!.. Порой Валентин начинал сомневаться в их искренности.
Хотя Илья Петрович с Клавой ни разу не осматривали его это не мешало им каким-то образом узнавать о малейших расстройствах в его организме, даже о таких, на которые сам Валентин не обращал внимания.
– Все это легко устранимо, – говорили они в таких случаях. – Вы сейчас подкрепитесь, и установится норма.
Или:
– Вот примете ванну, и все придет в равновесие. Ухаживал за Селяниным Саня – рослый и необычайно сильный мужчина. Он был немым от рождения. Однако слышал отлично и все требования выполнял беспрекословно. Более того, он непонятно как угадывал желания Валентина. Саня же доставлял его и в ванную на каталке, какие есть в любой больнице. Когда Валентин настолько окреп, что смог добираться самостоятельно, Саня все равно шел следом, как нянька за ребенком.
Иногда, особенно вечерами, у Валентина возникало ощущение, что во всей больнице только он и Саня, никого больше. Он пытался выяснить, так ли это, но немой санитар притворялся, что не понимает его вопроса. Зато рассказы Валентина о своей жизни Саня готов был слушать часами. Он обычно усаживался на табуретку и сидел, полузакрыв глаза и опустив руки па колени. В подобной позе он был похож на статую индийского божка – та же сосредоточенность и терпение. Было жаль, что Саня немой.
А лечили Валентина все-таки не по-настоящему! Он, смеясь, сказал Ольге, что Илья Петрович и Клана, право же, напоминают знахарей-шептунов. Правда, для знахарей они слишком молоды, Особенно Клава. Она же совсем девчонка!
– Ошибаешься, она просто молодо выглядит, – возразила Ольга. – Клавдия Михайловна… ей давно за сорок, у нес взрослый сын и младшей дочери скоро девятнадцать. Она опытный врач и, кроме того… В общем, на него можно положиться.
– За сорок? Выдумай что-нибудь посмешнее. Если поставить вас рядом…
– Уж не хочешь ли ты сказать, что мне тоже за сорок?
– Нет, конечно, но Клава… Клавдия Михайловна – никогда не встречал женщин, которые бы так хорошо сохранились. И я ведь в конце концов не об этом…
– Ты верь им, как верю я. Разве ты не имел возможности убедиться, что тебе становится с каждым днем лучше?
Валентин сжал ее руку, сделав, видимо, больно.
– О, уже есть сила! – терпеливо сказала Ольга. – А давно ли не мог поднять голову. Здесь применяют необычные методы. Ты пьешь воду, а в ней лекарства. В еде – лекарства, в воздухе – тоже, и они попадают в клетки крови и тела, когда ты пьешь, обедаешь, дышишь, принимаешь ванны. Это лучше всяких таблеток и уколов. Здесь вообще непохожая на другие больница. Особые методы диагностики, особая аппаратура. Все особое.
– У меня иногда такое впечатление, что я тут единственный в своем роде. Ни голоса, ни шороха, ни стука.
– Все сделано, чтобы ты скорее набрался сил. И разве ты не заслужил?
– О, если бы всем давалось по заслугам! Но где взять столько, чтобы всем полной мерой?
Он подумал о товарищах, которые сейчас там, в тундре. У них самая, наверное, запарка, а он – лежи?!
– Очень я некстати свалился. Столько работы… – сказал Валентин и тотчас затаился, ожидая, что Ольга может вспылить и наговорить резкостей.
Так и прежде бывало, когда он заводил речь о возвращении в тундру и, значит, о скором расставании. Но Ольга молчала, задумчиво глядя поверх его головы в сторону окна.
Это было необычное окно. Не только потому, что занимало всю стену палаты и не имело переплетов. Оно было непрозрачно, хотя пропускало много света – равномерного, очень устойчивого, вроде бы не зависевшего от того, утро, полдень или вечер на улице. Когда Валентина начинало клонить ко сну, окно словно заволакивалось густой дымкой, и в комнате воцарялся полумрак. Если бы не голубое мерцание вверху, на потолке, то и вовсе было бы темно. Валентин предположил, что выходит окно не сразу па улицу, а в какое-то соседнее помещение, и это позволяет регулировать яркость света.
Сейчас он, однако, не думал об окне. Он встревоженно ждал, как отнесется к его словам Ольга. О том, что произошло в Ленинграде, они еще ни разу не заговорили.
Разрыв, внезапное замужество – и Валентин и Ольга делали вид; что ничего этого просто не было. Но Валентин сознавал, что разговор об этом все равно неизбежен. Он боялся и одновременно хотел такого разговора, и чем крепче чувствовал себя, тем больше хотел.
– Тебя огорчили мои слова? – наконец прямо спросил он.
Ольга виновато улыбнулась.
– Не обижайся, задумалась.
– Но ты не сердишься на меня? – настойчивее прежнего допытывался он.
– Почему я должна сердиться?
– Ну, вот из-за того… ну, что здесь, и больнице, и в возвращении.
Валентин решил, что но имеет права отступать, раз уж разговор начался. Ольга должна знать, что он остался прежним. Пусть в тундре полгода ночь, пусть комары и болота – его
