выпускающим ее наружу.
— Успел проповедником заделаться? Давно?
— С тех самых пор. До того нужды не было. Этому… мальчику я все объясню, когда поймаю. Он к твоему гостю после этого на десять лиг не подойдет, пока жив, во всяком случае. Но гнал бы ты и гостя тоже. Зачем оно тебе здесь?
Варвар улыбается слову «гость» — растягивает губы в сухой пустой усмешке, хороший барьер гневу, здесь не на кого гневаться, противник остается другом, друг — противником, так всегда было, началось до его рождения, не закончится никогда. Друг настойчив как противник, противник доброжелателен как друг — но он все равно не поймет. Ничего. Это и к лучшему.
Сейчас, почти свободный и от памяти о недавнем еще слиянии, и от предчувствия неизбежной мести со стороны той силы, что давно уже владеет им, он не хочет ни спорить, ни разрушать.
— Оставь… — Можно не говорить так, как говорил бы днем, перед лицом вождей, царей, царьков и прочей мелочи, жадной до велеречивых бесед. — То, что начал Торисмунд, уже не остановить. Она не отступится.
— А ты не бойся, — впервые обращается к гунну посланник Господа. — Не бойся, позови — и тебя не оставят. Всего-то несколько слов сказать, искренне. Подсказать даже могу.
— Он сюда пришел ко мне? — спрашивает варвар.
— Нет. Он пришел со мной. Но лгать они не умеют.
— Может, и к тебе, — пожимает плечами светящийся силуэт. — Чем ты хуже прочих, а я однажды пообещал нести Слово всем.
— Нет. Слышал я твое слово…
Апостолу очень, очень жаль этого человека. И он бы с удовольствием чем-нибудь его стукнул.
Старший смотрит на бородатого, тот пожимает плечами… даже так.
— Значит, завтра здесь не будет боя, — говорит ромей.
— Как не будет? — впервые по-настоящему удивляется варвар. — Каким образом?
— Я этому отпрыску достойного рода завтра объясню, кому он пообещал себя и чем это для него чревато… он, в отличие от тебя, все-таки понимает, с кем можно связываться, а от кого нужно бежать без оглядки. И он побежит. Под первым же благовидным предлогом, а их достаточно. Франки снимутся следом. На аланов мы полагаться не можем, со вчерашнего дня это всем известно. А у меня самого сил не хватит. Если ты пойдешь на прорыв, удержать тебя мне станет слишком дорого. И все мои командиры этот резон поймут.
Вот сейчас варвар думает о том, что тут можно позавидовать врагу и другу, который свободен дважды — от необходимости доказывать каждому паршивому царьку паршивого клочка земли в том, что удача не оставила царя царей, и от необходимости идти вперед, завоевывая все новые и новые владения для силы, которой служит.
Волен отступить, заморочить голову союзникам, уйти… Волен сам выбирать себе поле боя и врага, а не принужден любой ценой добиваться смерти того, кого требует сила, требует в диком страхе: она тоже знает страх, еще какой, людям такой неведом.
— Хорошо.
— Но уходить тебе придется быстро… и убедительно.
— Так и будет, — короткий кивок.
Старший смотрит на племянника своего старого друга и некогда тоже друга…
— Ты очень быстро пришел. Ждал?
Младший прикрывает глаза. На всякий случай.
— Нет. Знал.
— Что будет, когда мы уйдем?
— Пока я жив, пока ты жив, будет война. А здесь — самого худшего уже не произойдет.
— Брось ее. Тогда тебе не нужно будет умирать, — говорит старший.
— Все умирают, — равнодушно отвечает варвар. — А про рождение для жизни вечной я слыхал.
— Все умирают. Но ты — очень скоро. Я не могу каждый год позволять себе такое, — пояснил старший. — Я старался маневрировать, мне нужно откуда-то брать наемников, мне нужно кем-то пугать готов — и пока ты висишь на их границах, наши восточные братья молятся, чтобы мы стояли, а не ищут способа нас взять… Но каждый год — это много. У меня все развалится.
Младший только дергает скулой. У него тоже — держава, которой еще нет и полусотни лет, которая может стоять только пока воюет, которую объединяет — плохонько, еле-еле, — война, война и сила, от которой ему предлагают отказаться ради невесть чего. У него союзы, половина из которых не прочнее сухого камыша, а другая половина требует крови, добычи, победы, славы — и никто не хочет смотреть даже на год вперед: накорми нас вражьим мясом сейчас или провались, уйди с глаз долой. У него держава- младенец, которого поят кровью, а не молоком.
Все это должно стоять. А если двум державам не поместиться на одной земле, посмотрим, чья возьмет. Собеседник готов лечь в основание своей — так отчего же он считает, что Аттила, царь царей, слабее, хуже, трусливее?
— Моя без меня, может быть, и проживет, — отвечает на невысказанные слова собеседник. — Твоя без тебя развалится за два-три года.
— Если я сделаю по-твоему, через два-три года ты и будешь праздновать победу.
— Шесть лет назад ты отменно держал всех без всяких гостей.
— Все меняется. Хватит об этом. Мне пора вернуться.
— Некоторые вещи не меняются совсем… Переживи эту ночь, сделай мне одолжение. И все-таки подумай.
— Переживу, — щурится гунн. — Ничего так не желаю, как пережить ее, спасибо тому сосунку.
— Слушай, — вдруг спрашивает старший, — тебе что, тоже предсказали, что меня сегодня убьют?
— Нет. Мне предсказали, что один из ваших будет убит. И мне сказали, кто это должен быть.
— Ладно. Тогда не важно… — хотелось бы мне знать, чем я умудрился так обидеть эту бестелесную особу. Не может же быть, что я первый, кто ей отказал. — А чем это заклятие настолько хуже твоего нынешнего… положения?
— Всем, — удивляется младший. — Я живу, — он наклоняется, срывает травинку, растирает ее между пальцами. — У меня много сыновей, будет еще больше. Я дышу, я ем, я побеждаю — или проигрываю, — усмешка, — бывает и такое. Я однажды стану совсем свободным. Я не хочу до конца мира быть ни живым, ни мертвым… Почему ты спросил?
— Подумал, что мог бы, наверное. Если бы не просто так, из-за чьей-то дурацкой затеи, а для чего- то…
Варвар долго, долго смотрит на ромея. Очень долго. Пытается найти ответ — тот и впрямь понимает, что говорит, или просто заплетает языком хитрые узлы? Для
«Он не знает», — доходит вдруг до младшего. — «Он просто не знает, что он сам такое, что он уже такое…». Сказать? Не сказать?
— Не скажешь, так я скажу, — подает голос проклятый служитель Распятого.
— Что? — старшему интересно, какие секреты могут быть у этих двоих. Вот у этих. Взаимные…
— Он тебе объяснит, — радуется возможности не продолжать младший. — Мне пора. Встретимся… когда-нибудь.
— Свисти! — улыбается старший.
Посланец Господа делает шаг вперед, отгораживая одного от другого, фигура наливается светом, ярким, достаточно ярким для того, чтобы не видеть через сияние, как, уже за гранью темноты, глаза младшего вновь наливаются мраком. Черное-в-черном.
— Я очень надеюсь, — тихо говорит старший, — что оно его не убьет.
— Убьет, если он не отречется и не примет спасение, — печально отвечает апостол. — И пленит уже
