Вечно эти везиготы что-нибудь не так сделают, ни в чем положиться нельзя.
— Сам. Это говорит о том, кого он видел. И еще о том, где.
Не на улице, значит, увидел, не случайно. Увидел там, где бывает. Где бывает сенатор Авит. Хозяин Галлии, насколько в Галлии сейчас может быть хозяин.
— А где он сейчас?
— Поехал обратно. Я хочу, чтобы он поговорил с епископом Львом до того, как я приеду в Рому.
— В лучшем случае, это значит, что кто-то в Роме ведет переговоры с Аттилой за нашей спиной. В худшем случае… этот кто-то ведет переговоры не с Аттилой.
— На набожность Теодериха можно было положиться. На набожность императрицы-регентши, как ни странно, тоже. Но так можно сказать далеко не обо всех. И в Роме, и в Равенне достаточно людей, которые ради силы пойдут на что угодно… и некоторые из них обладают формальной властью. Той самой, которая нужна, чтобы открыть двери сразу ко всему. Действующий консул запада, председатель сената…
И император. Но этого командующий не произнесет вслух. В этом нет нужды — Майориан сам все прекрасно знает. Император… а, не стоит о нем.
— Однако, мы здесь и сейчас, и идем в базилику, — напомнил Майориан. — Зачем?
— Ты не считаешь, что об этих новостях кое с кем стоит поговорить?
Вот так вот запросто? Вполне в духе командующего, что тут скажешь. Но если уж говорить — то не с… этими. Майориан невольно коснулся ладонью левого плеча. Пусто, и давно пусто, птица больше не прилетала, а сероглазая ее хозяйка не снилась, жаль.
— Не знаю, кому я больше доверяю, — пожал плечами Майориан, — этим… или председателю сената.
— У меня есть, что им предложить — а с председателем сената, согласись, договариваться нет смысла.
— И что же? — Намеки — прекрасная вещь, но иногда устаешь их разгадывать…
— Ты помнишь, что ты говорил, когда копьем границу провел? — подождал кивка, продолжил. — У нас сложилась любопытная ситуация. Если бы это сказал я, все замкнулось бы на меня. Если бы мертвых отпустил ты, с тобой произошло бы то же самое. Но вышло так, что действовало два человека — и ты выбрал слова и способ без моей воли и вопреки прямому приказу. Понимаешь, что получилось?
— Наверное, да. То, что не принадлежит целиком никому, так?
— Так… Ну использовать эту силу, как ты знаешь, можно только посмертно. Но многих это не остановит. А завести ее на себя и сделать безопасной, имеют право только два человека.
Вот то, которое и стараться будешь — не забудешь, на себя? Майориан передернулся. Хорошая перспектива, нечего сказать.
— Что от меня требуется?
— Отказаться, если тебе будут предлагать. В как можно более резкой форме. Ты — добрый христианин, ты об этой мерзости без содрогания вспоминать не можешь и больше на милю к ней не подойдешь…
— Мне даже врать не придется, — усмехнулся Майориан. — С удовольствием.
— Если бы пришлось, я бы тебя не звал. Ложь от правды они отличают безошибочно. Кстати, ты зря о них так плохо думаешь. Если бы не они, мы имели бы дело не только с проявлениями человеческой, ну, и нечеловеческой злой воли… тут бы шагу ступить было нельзя.
Майориан только пожал плечами: не спорить же по дороге в церковь о качествах тех, кому эта церковь принадлежит? Не лучший способ начать переговоры. Командующий может думать о них все, что хочет. Переубедить его вряд ли получится.
Город поменьше — и церкви поменьше. Хотя не всегда, конечно. Базилика Константина в Тревероруме[23] выглядела величественно даже по ромским меркам, но она и задумывалась как резиденция императора. А в Мутине неф был один — и всем святым, вздумай они явиться сюда, вряд ли удалось бы уместиться под крышей.
И все-таки, все-таки что-то было здесь. Само здание, наверное. Странно думать, что воюешь еще и за то, чтобы кто-то мог бросить привычный взгляд — прямые углы, узкий, плоский красный кирпич — и почувствовать себя дома.
Тишина, пустота, прохладный воздух, чуть припахивающий дымом — свечи, лампы. Удачно выбрано время, никого не было, а теперь и не зайдут, пока не закончится разговор.
Только начинать его будет командующий. Майориан с удовольствием откажется от сомнительного наследства, а до тех пор — ему просто нечего сказать. Все вопросы к силам небесным давно остались позади, на дороге к Аврелии.
Невысокий человек — не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… столько отрицаний, не за что ухватиться, неправильный человек, должен быть значительней, больше, должен смотреть на мир иначе, не таким несерьезным птичьим взглядом, подошел, чуть прихрамывая, к деревянной статуе святого — как выбрал именно эту? — и сказал:
— Мне неловко тебя беспокоить, но по-моему происходящее касается вас даже больше, чем нас.
Майориан уже помнил, как мир менялся за секунду — шаг, и из ночи в ясный день, из тишины в середину сражения, шаг — ни войны, ни звуков боя, осеннее поле посреди весны… Теперь даже не пришлось делать этот шаг, он так и остался стоять, где стоял. Изменилось окружающее. Сузилось, стало тесным, почти прозрачным и наполненным ярким солнечным светом… и статуя — уже не статуя, а сидящий человек, подпирающий кулаком подбородок. Живой, дышащий, наверное; можно подойти и прикоснуться… нет, так с людьми не поступают, невежливо. Протянуть руку.
Майориан остался на месте, ограничившись приветственным кивком.
Бывшая статуя широко ухмыльнулась.
— Вспомнил все-таки, — это уже командующему.
— Ты же объяснил мне в прошлый раз, не прямо, конечно, что в каких-то случаях, в большинстве случаев, вы просто не можете вмешаться. Аттила в Италии — это плохо, но распадающееся время — это много хуже. И с первым можно справиться человеческими силами. — Это не столько для Фомы, сколько для Майориана. Он пока склонен понимать слово «всемогущество» буквально и делать слишком решительные выводы. Вряд ли ему приходит в голову, что о самом Майориане в сдавшемся на милость Аттилы Медиолане думают в не менее крепких выражениях, чем он — о Боге.
— Чего ты хочешь теперь?
— Если кратко… я хочу, чтобы людям, пытающимся открыть ворота в Роме, этими воротами прищемило пальцы. Чтобы к северу от Падуса началась чума. Только на том берегу. И только среди тех, кто там чужой, если это возможно. И еще я хочу, чтобы наш общий друг лишился возможности управлять своими людьми изнутри. В конце концов, они присягали ему, как государю, а не как божеству, и не отвечают за то, с кем он связался
— Первое невозможно, — решительно качнул головой апостол. — Ты сам знаешь, почему. Второе ты способен сделать сам. И знаешь, как. Третье… может быть. Если ты займешь свое место.
— Первое возможно. То, что эти люди попытаются отдать, давно принадлежит не им, а преемникам Петра. Или вы хотите отказаться от этой доли наследства? — командующий слегка улыбнулся. — Второе я могу сделать сам… но желаете ли вы этого? Третье… если я услышу твердое да, я поставлю свою подпись под этим договором.
— Кто вам запретит — и как — отдать все, что вам оставлено, кому угодно?! — загремел апостол. — Нет таких сил и способов, нет! Преемники Петра — люди, кто же им может закрыть эту дорогу, кроме их собственной совести?!
Пауза. Майориан внимательно смотрит на человека, удивительно похожего на изображения Господа, только чуть постарше и с вечной ехидцей в глазах. Он лжет? Недоговаривает? Или на небесах то же, что и на земле — у одних планы, у других тоже планы, и никто ни с кем ничего не согласовывает? Один впоследствии ослепший бедняк кое-что рассказал Пелагии, супруге командующего. Майориан хорошо запомнил этот рассказ, а сон, в котором ему являлась богиня, вспомнил — и больше уже не забывал. Интересно, какая совесть позволила определить судьбу живого и якобы свободного человека, да так, что вот этому бородачу пришлось встревать, вступаться и жаловаться самому Господу?.. И как Господь мог не знать?
