обычно и я входил к нему, без стука.
— «Из дальних странствий возвратясь…» — громко продекламировал он с порога.
— Ну как, есть цемент? — нетерпеливо воскликнул я, вскакивая навстречу Григорию.
— Цемента нет, — ответил Орлов. — Есть два электровоза, десяток буровых молотков, шланги и еще кое-какая мелочь. А цемента нет.
Все эти три дня я несколько раз вспоминал о Григории. Мне очень не хватало его. И почему-то я был уверен, что Григорий достанет хоть немного цемента. Как видно, мои надежды были напрасны.
— Попытка была с самого начала обречена на провал, — безнадежно махнул, рукой Григорий, вешая на гвоздь пальто и усаживаясь у стола. — Меня и слушать не захотели… Говорят, пишите в Москву, требуйте из своего министерства. Они говорят…
— Это мы и без них знаем, куда писать, — прервал я Григория. Я был зол на облисполком, Орлова и самого себя. На облисполком — за то, что он отмахнулся от нужд нашего строительства. На Орлова — за то, что он обманул мои ожидания. На себя — за то, что. я так ждал возвращения Григория, когда всё для меня вернется в привычную уже колею и мы снова проведем вечер вдвоем, я так ждал его, — а теперь разговариваю с ним, как с каким-то толкачом, агентом по снабжению.
— Ну как там вообще, в Заполярске? — спросил я, стараясь «переключиться».
— Ты знаешь, просто чудесный город! — воскликнул Григорий, и я успокоился, услышав в его голосе знакомые восторженные нотки. — Мне ведь довелось пробыть там только полдня — тогда, когда я ехал к вам из Москвы. А теперь — трое суток. Огромное строительство! Мне рассказывали, что во время войны город сгорел на одну треть.
— Наполовину, — поправил его я.
— Тем более, — сейчас же согласился Григорий. — А теперь почти все дома восстановлены.
— Больше трети еще не восстановлено, — сказал я уже просто так, наугад, чтобы немного умерить его восторженность.
— Ну, я не знаю статистики, — миролюбиво сказал Григорий, — а если судить по зрительному впечатлению, то город почти восстановлен. А сколько заложено новых домов!..
— Вот для них-то и нужен наш цемент.
— План, дружище, план, — менторски произнес Григорий..
— У нас тоже план, — пробурчал я.
— Мы крупица в сложной системе мироздания, — чуть иронически, но все же не без нотки назидательности сказал Григорий, закуривая и пряча обратно в коробку обгоревшую спичку, — единственная его привычка, которая мне не нравилась. — В этом мире все уравновешено. Если у нас не хватает цемента, значит там, где он больше нужен, его достаточно. «Все действительное — разумно».
Я не мог сердиться на Григория. Просто у него была такая манера говорить. Я не сомневался, что там, в Заполярске, Григорий сделал все от него зависящее, чтобы получить цемент. Но все же сейчас его философский тон, когда речь шла о таком важном для нашей стройки деле, немного коробил меня.
— Слишком уж все стройно в этом твоем мире.
— Во-первых, он не только мой, — отозвался Григорий. — Но и твой тоже. Это мир, в котором мы живем. Наш, советский мир.
Я поморщился. Не любил я этих возвышенных слов: «мир», «советский мир»… Нет, «не любил» — это совсем не то определение. Я просто полагал, что эти слова не надо произносить «всуе». «Советский мир» был тем миром, в котором и ради которого мы живем. Вне его нет нас. Это нечто само собой разумеющееся, как сама жизнь. Его надо строить. Это значит жить и защищать, когда на него нападают враги. А разглагольствовать нечего.
— Ладно, — сказал я, — так или иначе, а цемента нет. У Кондакова мне тоже ничего не удалось больше выбить, кроме того жалкого вагона. Небогато?.. Хочешь выпить? У меня есть немного водки и пара бутылок пива.
— Нет, сейчас не хочу, — ответил Григорий. — Устал.
— Тогда, может быть, стихи какие-нибудь прочитаешь? Сказать по правде, у меня паршивое настроение.
— И стихи не хочется, — сказал Григорий. — Устал.
— Тогда спать?
— И спать не хочу.
Он сидел и курил одну папиросу за другой, запихивая в коробку обгоревшие спички.
Я видел, что Григорию не терпится что-то мне рассказать. Он ничего не умел скрывать. Его выдавали глаза. Я всегда мог определить по глазам, когда Григорию хочется освободиться от какого-то душевного груза, большого или маленького. Тогда на его глаза ложилась легкая тень. А потом они снова становились прозрачными и ясными.
Что ж, долго он будет так сидеть и молчать?
— По дороге домой я заходил в лагерь к геологам, — начал наконец Григорий.
Ах, вот оно что!
— Они тут рядом, с полкилометра от нас; ты, наверное, и не знаешь. Захотелось посмотреть, как там устроилась эта Волошина…
— Ну и как же? — равнодушно спросил я.
— Да кое-как устроились, — не замечая моего тона, ответил Григорий. — Они в палатках живут. Экспедиция небольшая. А эту девушку зовут Ириной. «Так, — подумал я, — конечно, она сообщила ему о нашем разговоре, и сейчас мне предстоит оправдываться и доказывать, что против этой девчонки как таковой я, собственно, ничего не имею».
— И что же?
— Да ничего особенного. Я и разговаривал-то с ней минут пять, не более. Спросил, не надо ли ей чего в туннеле. Послушай, Андрей, — Григорий бросил в блюдце недокуренную папиросу, — тебе не кажется, что в этой девушке заключена какая-то сила? А? Как. бурный весенний поток.
«Ну, начинается!» — подумал я.
— В ней столько энергии, — продолжал Григорий, — столько воли к жизни… И вместе с тем чистота какая-то. Как первый снег, к-как поле, п-покрытое первым ноябрьским с-снегом… — Он вытащил из пачки очередную папиросу. — Мы обязательно должны помочь ей. Сказать по правде, я до сих пор не могу понять, почему ты встретил ее тогда так неприязненно.
«Значит, о второй встрече не рассказала», — отметил я про себя и почему-то почувствовал облегчение.
— Помогай, пожалуйста, — безразлично произнес я.
— Андрей, я не узнаю тебя! — воскликнул Григорий, взмахнув рукой с зажатой в пальцах папироской. — Ведь это так на тебя не похоже!
— Что именно?
— Почему, как только речь заходит об этой девушке, ты превращаешься в какого-то другого человека… черствого, равнодушного… В ч-чем дело? Какие у тебя причины?
Причины!.. Я невольно усмехнулся. Да, он был прав, задавая мне этот вопрос. Григорий знал почти все о моей короткой и несложной жизни. Все, кроме истории со Светланой. Об этом я ему никогда не рассказывал. Он не знал, что более чем полтора года назад сюда приехала девушка, смелая, хорошая, красивая. Не знал, что я любил ее так, как, наверное, никого не полюблю в жизни, и что она любила меня. Не знал, что жизнь сломала ее, что горы и полярная ночь стали между нами; что Крамов, человек с васильковыми глазами и душой Иуды, воспользовался этим, чтобы посеять в ее сердце страх и мысль о бегстве…
Она тоже была романтическая девушка, «как бурный весенний поток», и чиста, как «поле, покрытое первым ноябрьским снегом»… Выла!..
— Я не понимаю тебя! — доносился до меня голос Григория. — Какой-то цемент способен захватить тебя целиком, овладеть всеми помыслами. А тут рядом живой человек обратился к тебе за п-помощью, и твой долг, не только человеческий, но и к-коммунистиче-ский…
— Ну, хватит! — сказал я. — Не учи меня жить! И насчет цемента оставь. Цемент — это наша стройка. А для меня в ней вся жизнь. Ясно?
