— Вам мой ответ для коллекции нужен?
— Да нет, что вы! Я только камни коллекционирую, — усмехнулась Волошина. — Послушайте, — сказала она без всякого перехода, — я в одной книге такие слова прочитала: «Выше, к горной вершине! А потом — снова выше!» Вам нравится?
Я подумал немного. По-моему, получалась какая-то чепуха.
— Непонятно как-то, — ответил я. — Если вершина достигнута, то куда же еще выше?
— Да, конечно, вы правы, — согласилась Волошина, — но все-таки в этих словах что-то есть. Ведь это символ, да? Гора — это жизнь, верно? Ну а раз ты достиг вершины, но еще не умер, так что же делать? Спускаться вниз?
— Зачем вниз? — пошутил я. — Прямой путь выше, на тот свет, к господу богу.
— Нет, вы не смейтесь! И потом вы так и не ответили на мой вопрос… ну, насчет жизни.
— Не знаю, — сказал я, — Во всяком случае, наверное не смогу сказать ничего такого, чего вы не слышали раньше.
— Пойдемте.
Ирина повернулась и снова пошла вперед.
— Я провожу вас, — предложил я, когда мы вышли из портала.
— Не надо. Я пойду одна.
— Я снова вас чем-то обидел?
— Нисколько. И хорошо, что вы не ответили на мой вопрос. Есть такие, что отвечают сразу, так сказать, «по первому требованию».
Она протянула мне руку в шерстяной варежке. Я пожал ее. Уже на ходу Волошина крикнула:
— Анализы будут через неделю!
Вернувшись к себе в комнату, я застал там Орлова. Он сидел у стола, вытянув длинные ноги, откинув назад копну светлых волос, и курил. Стопка журналов лежала перед ним на столе.
— Наконец-то! — воскликнул Григорий, когда я вошел. Он подобрал ноги и сунул папиросу в блюдце, заменяющее пепельницу. — Достопочтенный джентльмен читает по-английски?
— Что такое? Ах, это ты обо мне! Нет. Достопочтенный джентльмен предпочитает эксплуатировать чужой труд и пользоваться переводами, — в тон Орлову ответил я. — А в чем, собственно, дело, Григорий?
— Просто хотел узнать, читаешь ли ты по-английски.
— Ну, в объеме института, — ответил я.
— Значит, не читаешь, — менторски сказал Григорий. — Институт дает лишь фикцию знания языка. Столько-то часов, столько-то знаков, со словарем… Словом, все это практического значения, не имеет. Читать сонеты Шекспира с такими знаниями трудно. Ну ладно. Вот эти журналы наши, русские. Вот. — Он стал брать из стопки журналы и откладывать их в сторону по одному.
Обложки были мне хорошо знакомы: «Горный журнал», «Транспортное строительство», «Шахтное строительство».
— А вот это английский, прислали по абонементу, — сказал Григорий, беря в руки журнал в коричневой глянцевитой обложке. — Русские статьи ты прочтешь сам, а английские я тебе переведу
— Да о чем статьи-то?
— Все о том же. Насчет крепления, — ответил Григорий. — Эта твоя мысль насчет отказа от бетони рования втемяшилась мне в голову. Ирина Николаевна ушла почти вслед за тобой, я остался один; одиночество располагает к мышлению, и вот я вспомнил про эти статьи.
— Да о чем они?!
— Сейчас не буду говорить. Не хочу заниматься интроекцией.
— Чем?
— Интроекцией. Ну, вкладыванием мыслей в мозг. Между прочим, это слово и Ленин употреблял, в «Материализме и эмпириокритицизме».
Я пожал плечами.
— Далась вам обоим эта идея! Ведь я просто так, наобум сказал, что можно бы и не бетонировать.
— Великие идеи не всегда по достоинству оцени-. вались их авторами, — торжественно произнес Григорий. — Кстати, кому это «обоим» далась твоя идея?
— Ну, тебе и Волошиной. Она меня сейчас в туннель таскала, взяла образцы с того участка. Хочет анализы сделать…
— Волошина была в туннеле? — удивленно переспросил Григорий.
— Ну да! Ну, чего ты так смотришь? Честное слово, не я ее туда потащил.
Орлов насупился.
— Пожалуйста, никогда не говори так о Волошиной, — сказал он таким торжественно-мрачным тоном, что у меня сразу пропала охота острить на эту тему. — Ты не знаешь Ирину Николаевну, я тебе уже говорил однажды. Такие девушки встречаются не часто.
Я ничего не ответил. Григорий тоже молчал. Лицо его постепенно разгладилось, брови разошлись. Он то ли думал о чем-то, то ли просто мечтал.
— Хочешь, я прочту стихи? — внезапно предложил он.
— Вот это дело! — обрадовался я.
Он полузакрыл глаза, откинул голову и несколько мгновений сидел вот так, молча. Потом начал негромко читать:
Когда спустилась мгла кругом И ночь мой разум охватила, Когда неверным огоньком Едва надежда мне светила, В тот час, когда, окутан тьмой, Трепещет дух осиротелый, Когда, молвы страшась людской, Сдается трус и медлит смелый, Когда любовь бросает нас И мы затравлены враждою, — Лишь ты была в тот страшный час Моей немеркнущей звездою… {Перевод В. Левика.}.
Я сидел тихо, затаив дыхание. Очень я любил, когда Григорий читал стихи! У него была какая-то своя, особая манера чтения. Не навязчивая, не аффектированная, как у иных профессионалов, которых мне приходилось слышать, а именно своя, орловская. Казалось, что он не чужие стихи читает, а как бы сочи- аяет на ходу.
Я ждал продолжения, но Григорий молчал.
— Это все? — спросил я наконец.
— На этот раз все.
— Чьи это? Блока?
— О нет! Это Байрон. Стансы Августе.
— Слушай, Григорий, ты влюбился, что ли?
Сам не пойму, как у меня вырвались эти слова. Сейчас Григорий обидится, ответит что-нибудь резкое… Но он не вскочил, не рассердился, не оборвал меня.
— Не знаю, — просто ответил Григорий и повторил: — Не знаю. Только я еще никогда не встречал таких девушек. В ней какое-то сочетание суровости и… нежности, и простоты, и… ну, как тебе сказать, философичности, что ли… Ты знаешь, — продолжал Григорий, — незадолго до того, как ты к нам вошел, она спросила — в чем, по-моему, смысл жизни.
— Ну и ты ответил? — спросил я.
— Конечно!
— Интересно! — сказал я. И повторил: — Интересно.
— Она так внимательно слушала меня, — продолжал Григорий, — что я мог бы говорить часами!
— И все о смысле жизни? Григорий резко выпрямился на стуле.
— Т-ты что, — чуть запинаясь, как всегда, когда волновался, произнес Григорий, — с~смеешься?
— Нет, и не думаю.
— Н-но тогда я не п-понимаю твоего тона!
— Подожди, придет время, поймешь, — сказал я, стараясь вложить в мои слова всю силу убежденности, — это случится не сразу. Это придет потом — тогда, когда ты поверишь в нее до конца, когда ты обретешь покой, когда будешь просыпаться с мыслью, что твое счастье с тобой, и бояться идти спать,
