Еще в конце предыдущей недели он был вполне добропорядочным гражданином, медленно и упорно делавшим свою не блестящую, но вполне надежную карьеру и даже ожидавшим в ближайшее время ее взлета. Видимо, решил Константин Андреевич, это меня и подкосило. Не заносись, не клей себе крыльев из бумаги – не придется землю носом пахать…
По дороге от метро он заглянул в гастроном и приобрел бутылку водки. Стоя в очереди в кассу, он попытался вспомнить, есть ли в доме хлеб, не вспомнил и махнул рукой – плевать. В случае чего Юрка сбегает, у него ноги молодые…
Он не мучился переживаниями по поводу того, как будет воспитывать сына без женского присмотра. Уж кто-кто, а он-то знал наверняка, что дражайшая Вера Степановна не задержится в кутузке надолго. Надо быть последним идиотом, чтобы пытаться пришить ей изготовление и сбыт фальшивых дензнаков, а Гусев идиотом не был. Да если бы и был – он ведь не Господь Бог. Ни один следователь на основании такого материала не выдаст ордера на арест. Да и то сказать, разве это материал? Пришла бабища в ситцевом сарафане в коммерческий банк и принесла два кило липовых баксов – смех и грех, честное слово… Отпечатки на пакете – чушь и бред. Она будет менять показания до тех пор, пока случайно не попадет пальцем в небо и не скажет то, что будет более или менее соответствовать выработанной следствием версии.
«Вот интересно, – вяло подумал он, – какая у Гусева версия? Я бы на его месте, наверное, рехнулся. Не дело, а водевиль.»
Впрочем, он догадывался, что версии у Гусева есть и что все эти версии, как меридианы на полюсе, сходятся на нем, следователе Лопатине. Пока что Гусев молчит, но рано или поздно мадам Лопатина выйдет из-за решетки, а он, следователь Лопатин, сядет на ее место, и сядет надолго. Ее выпустят, самое позднее завтра, предварительно выжав из нее все, что можно, а уж потом возьмутся за него. Папка, подумал он. Папка с документами по делу Агапова. Ее теперь надо беречь как зеницу ока, она мой последний шанс.
Кассеты всякие – это уже не актуально, это вчерашний день. По мне, так пусть хоть тиражируют и в киосках продают – семейная жизнь все равно закончилась.., вот только что, на этой самой очной ставке. Эта очная ставка была похлеще любой порнографии, так что в этом смысле волноваться больше не о чем. Главный поймет, что шантаж – это шантаж, он у нас не совсем дурак, наш Главный… А папочка – доказательство того, что шантаж имел место.
Без нее – ну кто я такой, чтобы меня шантажировать?
Все так же вяло он вдруг вспомнил о том, что рабочий день еще не закончился и ему следовало бы сейчас находиться на своем рабочем месте в прокуратуре, а не брести через буйно зеленеющие дворы с поллитровкой в руке.
Он даже остановился, колеблясь и не зная, на что решиться, но в конце концов плюнул и пошел домой: семь бед – один ответ.
Дома было тихо, даже соседи сверху почему-то не топали, и воняло щами. «Черт побери, – с раздражением распахивая форточку, подумал он, – неужели это дерьмо никогда не выветрится?»
Он сунулся в холодильник – закусывать было нечем, кроме все тех же щей, которых опять, словно по волшебству, там стояла полная пятилитровая кастрюля. «Когда она успела-то? – с тупым недоумением подумал Лопатин о жене. – Ночью, что ли, варила? Или они уже сами собой заводятся, как плесень?» У него возникло искушение проверить эту гипотезу, вылив щи к чертовой матери в унитаз – всю трахнутую кастрюлю! – но он удержался, потому что отпрыска нужно было все-таки чем-то кормить. Он ведь не виноват, что родился.
«Кстати, где отпрыск-то? – подумал он. – Во дворе я его не видел… Бегает где-то. Интересно, что я ему скажу?»
Говоря по совести, это его не интересовало. В глубине души он очень сомневался, что отпрыск его о чем-нибудь спросит.
В морозилке обнаружился желтоватый кусочек сала, а в хлебнице – лежалая горбушка, уже слегка тронутая беловатым налетом плесени. Лопатин сунулся в кладовку, запустил руку в стоявшее на полке пластмассовое ведро и, пошарив среди шелухи и прочего мусора, выудил оттуда проросшую луковицу. Очистив, он разрезал луковицу пополам и присоединил к образовавшемуся на столе натюрморту.
Создав, таким образом, видимость наличия закуски, Лопатин сел за стол с твердым намерением надраться до розовых слонов. Он подумал, что было бы очень недурственно уйти в длительный запой и выйти из него, когда все уже кончится – так или иначе. Проснуться в канаве с разбитой мордой и гудящей от термоядерного похмелья головой, ничего не помня и не зная, на каком ты свете, и начать жизнь с нуля, и даже не с нуля – с глубокого минуса…
Между делом ему подумалось, что можно было бы, наверное, попытаться хоть что-нибудь сделать – нажать на какие-то рычаги, обратиться за помощью. Вообще контрмеры какие-нибудь предпринять, обходные маневры, но он точно знал, что делать ничего не станет. Им внезапно овладела полная апатия и желание плыть по течению, совершая лишь вялые рефлекторные движения.
«Так не пойдет, – сказал он себе, свинчивая с бутылки колпачок. – Утону. Утопят. Они ведь тоже меня боятся, недаром все это затеяли. Да ладно, чего там. Они свою обойму, похоже, уже расстреляли. Теперь мой ход. Вот оклемаюсь немного и начну. Дела-то осталось на одну понюшку. Еще пара бумажек, и господина Агапова можно с чистой совестью грузить в „воронок“. Выходные они у меня украли, вот что. Законные мои выходные пустили рыжей козе под хвост, сволочи. Ну ничего. Отдохну сегодня, пока моя мадам под замком, а завтра – шашки наголо и марш-марш. Я им покажу кузькину мать!»
Эти размышления, вначале довольно натужные, под конец приободрили-таки Константина Андреевича.
Взгляд его просветлел, плечи развернулись, и рука, которой он наполнил первую рюмку, не дрожала. Пережив контузию, он снова был готов действовать… Только не сейчас, а, скажем, завтра. В чем-то он был даже благодарен шантажистам. Не достигнув своей основной цели, они заставили его по-другому взглянуть на жизнь, а главное – разрубили гордиев узел окончательно запутавшихся отношений с мадам Лопатиной. Хватит, сказал он себе, твердой рукой поднося рюмку ко рту. Хватит. Квартира записана на мое имя, значит, хозяин здесь я. Кто не согласен, может выметаться к чертовой матери или отсуживать себе часть жилплощади. На здоровье. Найду какого-нибудь алкаша и продам свою комнату ему – пусть-ка поживут вместе… А эту мразь, Агапова этого, я все равно ущучу. Однозначно.
Он резко выдохнул и уже собрался выплеснуть содержимое рюмки в широко открытый рот, но тут в прихожей пронзительно заверещал телефон.
– Ага, – воинственным тоном сказал Константин Андреевич, – очень вовремя. Очень.
Он аккуратно, чтобы не расплескать, поставил полную рюмку обратно на стол и твердым шагом направился к телефону. В ушах его трубили трубы и били большие барабаны войны. Сейчас, сидя дома с глазу на глаз с бутылкой водки, он ощущал себя героем. Орлом, блин.
Четким движением поднеся трубку к уху, он сухо сказал в нее:
– Лопатин слушает.
– О, – с веселым удивлением произнес в трубке знакомый до отвращения голос, – я слышу речь не мальчика, но мужа. Послушай-ка…
– Нет, это ты послушай, – почти пролаял Константин Андреевич. – Говорить мне с тобой, рожа протокольная, не о чем – по крайней мере, по телефону. Когда тебя возьмут, я постараюсь присутствовать при допросе – тогда и наговоримся вдоволь. Понял, козел? Кассету свою можешь засунуть куда подальше – плевать я на нее хотел. А с долларами твоими знаешь что вышло?
– Знаю, – перебил его голос. – С долларами вышло полное говно, тут ты прав. Слушай, как ты с ней живешь?
Но я вообще-то не об этом.
– а о чем же? – презрительно спросил Константин Андреевич.
Спокойная издевка, звучавшая в голосе шантажиста, ему не понравилась, но он решил пока что игнорировать это обстоятельство: в конце концов, как еще разговаривать, когда занимаешься шантажом? Голос – тоже оружие, когда имеешь дело с безоружным, раздавленным в лепешку человеком. Но он-то не безоружен! Черт возьми, подумал он, о чем я до сих пор думал? Ведь эту сволочь легко засечь! Завтра же пойду к Главному – пусть выделяет людей, ставит аппаратуру…
– Я о кассете, – лениво продолжал голос.
