рукопожатия.
Живописец небрежно, до боли знакомым Иллариону жестом уронил окурок на асфальт и растер его подошвой дорогого кожаного ботинка. Это было почти ритуальное действо, разом перенесшее Иллариона с московской улицы в раскаленные пыльные горы. Там, в горах, этот человек точно так же небрежно ронял окурок под ноги и растирал его подошвой. Вот только вместо кожаных туфель были на нем тогда старенькие, прошедшие огонь и воду кроссовки, а вместо тощей папки держал он тогда под мышкой пристрелянный АКМ с обшарпанным прикладом, на котором живого места не было от зарубок. И земля была не та, и одежда, и время. И сами они были не те.
Растоптав окурок, живописец тоже шагнул навстречу Иллариону, сверкнув всегдашней своей ослепительной улыбкой. Лицо изменилось – осунулось и постарело, а вот улыбка осталась та же: большие, без единого изъяна, желтоватые от табака зубы, рот до ушей – не улыбка, а воплощенное дружелюбие. От этой улыбки в целом заурядное лицо его словно ожило, осветившись изнутри, и разом помолодело лет на двадцать.
– Ага, – сказал живописец, – явился!
Голос у него тоже остался прежним – отлично поставленный, как у телевизионного диктора, но при этом с некоторой мужественной хрипотцой. Голос героя-любовника, покорителя диких земель и женских сердец. Весь он был такой – мужикам на зависть, а бабам на погибель: почти двухметрового роста, плечистый, улыбчивый, с лучистыми карими глазами, сильный и гибкий – настоящий офицер, гордость любой армии, храбрец, умница, каких поискать, – капитан Николай Балашихин в полный рост.
Две твердые, как дубовые доски, ладони сошлись в крепком мужском рукопожатии, и Илларион помимо воли вспомнил слова О'Генри, утверждавшего, что в тисках такого рукопожатия гибнут любые микробы. Некоторое время двое бывших сослуживцев стояли молча, не разнимая рук.
Это был один из любимых трюков Балашихина, который он применял, правда только к друзьям, не распространяя на людей незнакомых: схватить человека за руку и жать, пока тот не попросит пощады. Впрочем, в данном случае он не на таковского напал: Илларион хорошо помнил эту его привычку и сам был не дурак помериться руками.
– Ага, – с видимым удовлетворением повторил Балашихин, – есть еще порох в пороховницах!
– А ты думал, – ответил Илларион.
Они коротко обнялись – оба не любили долгих нежностей – и наконец прервали рукопожатие.
– Вот черт здоровенный, – сказал Илларион, растирая отдавленную ладонь. – Откуда ты взялся?
– От верблюда, – радостно доложил Балашихин. – Я теперь москвич… Лимита, одним словом.
– Оно и видно. Шутки у тебя, по крайней мере, соответствующие, – сказал Илларион, кивая в сторону машины, с переднего крыла которой глядела идиотская рожица.
– Просто не мог удержаться, – рассмеялся тот. – Иду по улице, смотрю: мама моя! – забродовский драндулет! Он, думаю, или не он? Не может, думаю, быть, чтобы он – все-таки столько воды утекло… Присмотрелся – нет, таки он! Да и кто еще решится по Москве на таком мастодонте раскатывать? Железный ты мужик, Забродов.
Ни хрена не меняешь – та же тачка, тот же камуфляж…
– Это я на рыбу ездил, – сказал Илларион.
– Бедная рыба, – заметил Балашихин.
– Не без этого, – скромно согласился Забродов. – А ты, я вижу, совсем обуржуазился: пиджачок, галстучек.., шляпочка, папочка… Часом, не в политику подался?
– Боже упаси, – рассмеявшись, ответил Балашихин. – Уж лучше я пойду препараты для быстрого похудения распространять, чем это…
– И как торговля? – с невинным видом поинтересовался Илларион.
– Обижаешь, капитан, – сказал Балашихин. – Это же была метафора… Или гипербола? Черт, со школы их еще путаю…
– Я, брат, уже не капитан, – сказал Забродов.
– Ну поздравляю, – оживился Балашихин. – Наконец-то ты до майора дослужился! А мы, помнится, с ребятами об заклад бились, что тебе с твоим характером майором не бывать. На ящик водки, между прочим, спорили. Только где мне их теперь искать, чтобы выигрыш получить…
– Твое счастье, – заметил Илларион. – Не придется ящик водки отдавать. Я не капитан, а капитан в отставке.
– Оба-на! – воскликнул Балашихин. – Это как же?
– Да так, – пожал плечами Илларион. – Долгая история и совершенно неинтересная. Если коротко, то ребята были правы: характером с начальством не сошелся.
– Как обычно, – констатировал Балашихин. – Значит, ты тоже на пенсии…
– Почему тоже? – спросил Илларион.
– Так ведь и я нынче пенсионер, – сообщил Балашихин. – Правда, майорские звезды мне все-таки навесили – в утешение, надо думать.
– Сократили? – с сочувствием спросил Илларион.
– Так точно. Попал под раздачу – реформирование, реструктуризация, сокращение, укрупнение, переименование… – Он скривился. – Ладно, пусть у них голова болит, как без майора Балашихина дальше жить, а я уж как-нибудь и без них не пропаду.
– И что поделываешь?
– Да так, – едва заметно замялся бывший майор.
Заминка эта не ускользнула от взгляда Иллариона Забродова и не очень ему понравилась. Впрочем, подумал Илларион, в наше время каждый выживает как умеет.
Хоть памперсами торговать, лишь бы был результат…
– Волка ноги кормят, в общем. Слушай, Забродов, мы что же, так и будем здесь стоять? Всухую? Я тебя, дьявола, сто лет не видел.
– А ты не занят? – спросил Илларион.
– Отчасти, – пожал плечами Балашихин. – Это все ерунда. Хочу погулять. Где тут ближайший водопой?
Я угощаю.
– Мысль сама по себе заманчивая, – с некоторым сомнением в голосе произнес Илларион, хорошо помнивший, что такое «гулять» в понимании Николая Балашихина. – Только я за рулем.
– Да, – опечалился Балашихин. – Жалко, что у тебя не БТР, а всего лишь «Лендровер». На нем без сознания далеко не уедешь.
– Н-да, – сказал Илларион. – Ты, я вижу, тоже не меняешься.
– Старею, старею, – заверил его Балашихин. – Больше трех бутылок мне уже не выпить. То есть можно, конечно, и пять, но наутро не помню ни хрена, и голова раскалывается…
– Кошмар, – сочувственно сказал Илларион и, не удержавшись, фыркнул: сетования экс-майора и в самом деле выглядели комично. – Ладно, инвалид, поехали ко мне. Посмотришь, как я живу, а заодно и жажду утолим.
– Поехали, – сказал Балашихин. – Жажда жаждой, а ребят помянуть надо.
– Это да, – сразу становясь серьезным, сказал Илларион. – За ребят я давно не пил.
– Что так? – спросил Балашихин, рассеянно подрисовывая к портрету на крыле «Лендровера» огромные, закрученные штопором усы.
– Не с кем, – признался Илларион. – Один я не пью, а те, кто здесь остался.., ну, в общем, у них другие заботы, и тосты другие. Слишком много воды утекло.
– И не только воды, – добавил Балашихин. Он оставил в покое усы и теперь подрисовывал к рожице генерал-полковничьи погоны. Художником он был аховым, и вместо генерал-полковника у него получился старший прапорщик, но зато как живой. – И крови тоже.
– Да, – согласился Илларион, – и крови тоже. Ну мы поедем, или ты хочешь еще порисовать?
– Поедем, – сказал Балашихин.
Он извлек из кармана своего строгого пиджака белоснежный носовой платок и тремя быстрыми движениями стер рисунок. Оглядевшись в поисках урны и не найдя ее, он скомкал платок и затолкал его в карман. Илларион Забродов, с рассеянным интересом наблюдавший за его манипуляциями, заметил при
