Хотя при умелом использовании лет пять-семь строгого режима из этой макулатуры выжать можно… Честно говоря, я и этого от тебя не ожидал. Хвалю, удивил. Да здесь все ли?
– Все, – сказал Лопатин. – Отдай ребенка.
– Лопатин, – проникновенно сказал Званцев, – не строй из себя идиота, Лопатин. Ты ведь знал, на что шел.
Не надоедай мне, Лопатин, иначе я вышибу из тебя твои вонючие прокурорские мозги. Ты меня понял?
– У нас была договоренность, – не сдавался следователь. – Я свою часть уговора выполнил. Ваш Агапов может продолжать красть и торговать страной сколько влезет. Теперь ваша очередь. Где ребенок?
– Ребенок твой в полной безопасности, – уверил его Званцев. – Более того, он сейчас находится в гораздо более цивилизованных и комфортабельных условиях, чем в твоей норе. С ним все будет хорошо, если ты не станешь рыпаться и немного потерпишь. Считай, что он в пионерском лагере – воздух, солнце, река.., чем плохо? Или, к примеру, у бабушки… Отдохнет, окрепнет, да и ты оклемаешься маленько. А мы тем временем убедимся, что папочка эта – не фуфло, посмотрим, что да как… В общем, рассчитывай недельки на две, а то и на все три. И не вздумай валять дурака, Лопатин! За тобой будут наблюдать, и не дай тебе бог хоть словом обмолвиться… Ты меня понял?
– Понял, – сказал Лопатин. – Какая же ты сволочь… А что я скажу, если меня о нем спросят?
– Ну, дружок, – рассмеялся Званцев, – это уже твои проблемы. Сообразишь что-нибудь. У тебя же высшее юридическое образование!
– Я должен поговорить с сыном, – по-прежнему стоя спиной, сказал Лопатин.
– Законное желание, – согласился Званцев. – Иди домой и жди звонка. Все, будь здоров. Шагай.
Лопатин шагнул вперед и сделал наконец то, на что по крупицам собирал мужество на протяжении всего разговора, – резко обернулся, чтобы увидеть лицо своего мучителя. Но длинная, полуразрушенная прихожая с голыми дверными проемами и покоробившимися полами была пуста, даже грязно-фиолетовой картонной папки не было в ней, словно следователь прокуратуры Лопатин видел сны наяву, а проще говоря – галлюцинировал. А что, подумал он, вполне возможно. Шел человек по улице, стало ему плохо – перегрелся там, или на нервной почве – забрел в заброшенный дом и увидел глюки… А теперь вот очухался. И хорошо. И ладно. Очухался – можно и домой. Потихоньку, полегоньку…
Сейчас пойду, сказал он себе. Вот только в кухню загляну – интересно все-таки, как люди жили.
– Но-но, – с угрозой сказал знакомый голос, – не подглядывать! Я сказал – иди домой! Жить надоело?
Константин Андреевич вздохнул, опустил плечи и вышел из квартиры, косолапя сильнее обычного: галлюцинациями тут, похоже, и не пахло.
Званцев послушал, как он спускается по лестнице, тяжело скрипя ступенями, и подошел к окну. Лопатин долго не выходил, и Званцев уже начал было нервничать, не в силах понять, как следователю удалось проскочить незамеченным, но тут Лопатин появился, бредя не то чтобы как пьяный, но и не совсем как трезвый. Ни разу не оглянувшись, он пересек стройплощадку, со второй попытки протиснулся между створками ворот и скрылся из вида. Его клетчатая рубашка еще два или три раза мелькнула в просветах между кронами деревьев, прежде чем исчезнуть совсем.
Званцев задумался: что он там делал, в подъезде?
Нужду справлял? Плакал? Или, может быть, мину закладывал? Ступеньки подпиливал, ямы-ловушки рыл? Да нет, решил Званцев. Все-таки, наверное, плакал. Есть такие мужики, случаются изредка: хлебом их не корми, дай уронить скупую мужскую слезу. Начинают с малого – раз в десять лет приложит платочек к глазам на похоронах какого-нибудь безвременно усопшего, а потом, глядишь, пошло и поехало… Не люди, а слизь, или, выражаясь по-русски, сопли. Выродившаяся материя, гной.
Ненавижу.
Он плюнул – по-настоящему плюнул на пол, – закурил и, пристроившись на подоконнике, еще раз перелистал содержимое папки. Да, подумал он. Да. Это мы вовремя за него взялись. Еще немного, и остался бы я без спонсора и работодателя, а то и пошел бы с ним по одному делу… Где это оно? Ага, вот: страница дела номер семнадцать.., а также номер двадцать два, двадцать пять и сорок три. Много он про меня накопал, стервец! Ну с этим, кажется, все. Можно звонить Саньку, пусть кончает пацана по-тихому. А там и до папаши доберемся.
Да, вспомнил он. Не забыть бы организовать им телефонный разговор. Пусть поговорят напоследок. Что же мы, не люди? Люди, да к тому же – русские. А русский человек, как известно, отличается широтой натуры.
Он захлопнул папку, сунул ее под мышку и легко сбежал по рассыпающейся под ногами лестнице на первый этаж, еще не зная, что в этом деле появились некоторые новые обстоятельства, существенно изменившие расстановку сил.
Когда на столе в приемной зазвонил телефон, секретарша Званцева Оля по кличке Чучмечка совершала ежедневный ритуал, неизменно сопутствовавший окончанию рабочего дня. Ритуал был довольно сложным и состоял из множества действий, совершаемых в строго установленной последовательности. Собственно, эта последовательность не была столь уж обязательной, но Оля во всем любила порядок, который в ее личной системе ценностей стоял на третьем месте после насилия и секса.
Для начала она отперла своим ключом кабинет шефа, проверила, отключены ли электроприборы и не пришло ли чего-нибудь по факсу, затем до блеска протерла крышку званцевского стола, опорожнила пепельницу в корзинку для бумаг, а корзинку – в мусорное ведро, которое должна была вынести уборщица. Пепельницу она вымыла и до скрипа вытерла вафельным полотенцем, висевшим в личной умывальной комнате шефа специально для этих целей. Она полила цветы, опустила жалюзи и расставила видеокассеты в алфавитном порядке, двигаясь по кабинету с плавной и экономной точностью хорошо отлаженного автомата. Выполняя эти несложные действия, она ни о чем не думала, поскольку в данный момент в этом не было нужды.
Заперев кабинет тремя поворотами ключа, Оля навела идеальный порядок на своем рабочем месте, вынула из стола и положила в сумочку пистолет Макарова, чтобы не пугать и не вводить в искушение уборщицу, любившую иногда сунуть нос куда не следует, опустила жалюзи в приемной и села на свое место, чтобы напоследок привести в порядок свою внешность, которая и без того была в идеальном порядке. Она как раз открыла пудреницу и сняла колпачок с патрончика с губной помадой, когда зазвонил телефон.
Оля не глядя протянула руку и нажала пальчиком на клавишу громкой связи, тут же вернувшись к исполнению ритуала. Телефон неприятно хрюкнул и немедленно закричал голосом Василька:
– Алло!
Недовольно поморщившись, Оля отложила в сторону пудреницу и патрончик с помадой и, отыскав на корпусе телефона неприметный рычажок, уменьшила громкость.
Только после этого он ответила"
– Приемная Званцева слушает.
Она узнала Василька, но слова «Приемная Званцева слушает» тоже были частью ритуала и воспроизводились автоматически, как при нажатии на клавишу магнитофона. В данном случае ритуал был оправданным: такой ответ помогал сохранять дистанцию между шефом и его подчиненными, ибо общеизвестно, что кабинет шефа начинается с приемной. Оля ответила бы точно так же, даже если бы звонил сам Званцев: она была идеальной секретаршей и очень любила порядок.
– Оля, это Василек, – проквакал телефон. – Шеф на месте?
– Ты на часы смотрел? – прозвенела Оля. – Шеф давно уехал и не собирался сегодня возвращаться.
– Блин, – с отчаянием в голосе сказал Василек. – Чего делать-то? Где Санек, ты не знаешь?
– Санек? – переспросила Оля. Она была доверенным лицом Званцева и знала, откуда звонит Василек и чем он там занят. Знала она и то, что Санек давным-давно уехал домой, чтобы перевезти мальчишку- заложника, а заодно и приставленного к нему Василька на дачу шефа. Она еще раз взглянула на табло определителя номера – нет, все точно, Василек до сих пор сидит на квартире у Сивцова… Ситуация требовала немедленного осмысления, и ее холодный, не вполне человеческий мозг заработал в полную силу, словно внезапно запущенный двигатель мощного бульдозера. – Санек? – повторила Оля. – А разве он
