Алеша украдкою глядит на меня и осторожно спрашивает:
— Ты не зайдешь к ней?
Ох, эти родственные обязательства. Я морщусь.
— Да некогда, дела много.
Алеша темнеет. В нем вообще очень силен семейный патриотизм, а сестру Машу он любит с восторженным умилением. Перемогая себя, сам тяготясь своею настойчивостью, он говорит коротко:
— Шестого ее рождение.
— Ну, зайду тогда.
Алеша благодарно глядит.
В освещенных, завешанных тряпками оконцах флигелька метались тени. Мы с Алешею стояли на крыльце двора.
— Ты верно видел, пьян он?
— Пьян.
— Ну, значит, бьет.
Когда Гольтяков пьян, его охватывает буйная одержимость, он зверски колотит Прасковью. Она — худенькая, стройная, как девочка, с дикими, огромными глазами. У меня и у Алеши жалостливая влюбленность в нее. Мучают и волнуют душу ее прекрасные, прячущие страдание глаза. Горда она безмерно. Все на дворе знают, что с нею делает муж, а она смотрит с суровым недоумением и резко обрывает сочувственные вопросы.
Мы растерянно стояли. Трепала дрожь. В флигельке звучали заглушенные стоны, отчаянно плакал ребенок… И нельзя ничего вделать, нельзя броситься на помощь!
Да, учит жизнь! Сколько раз за этот год, в самых разнообразных случаях, приходилось переживать вот это самое, — стой, стиснув зубы, когда тянет броситься вперед, — гнусно кипи и перекипай внутри себя.
Вздымаются волны все выше. Весело жить! Работы страшно много, беготня с утра до вечера. К циглеровцам присоединяются все новые и новые заводы.
Вчера примкнули староносовцы, где Дядя-Белый. Через три дня предстояла получка. Дядя-Белый предложил присоединиться после получки. Поднялись крики, упреки!
— Трус! Предатель… Сейчас же все бросай работу!
И с песнями ушли из мастерских. А присоединились только из сочувствия.
Забежал к Катре, попросил вызвать ее. Горничная сказала, что выйти она не может, а просит к себе.
В «будуаре», — кажется, так это называется, — сидели толстый адвокат Баянов и приезжий из столицы юноша. Катра с радостной улыбкой встала навстречу. Какая-то особенная у нее улыбка, — медленная и яркая: всю ее эта улыбка освещает изнутри.
Я сказал, что спешу. Она как будто не слышала, усадила меня. Почему она не могла ко мне выйти?
Юноша неестественно-поющим голосом читал стихи. Гибкие, певучие звуки баюкали внимание, трудно было понять, о чем речь.
Я пересидел стихи, подошел к Катре. Смеясь глазами, она взяла меня за локоть и сказала:
— Пожалуйста, посидите четверть часа, — мне нужно с вами поговорить.
Юноша еще читал стихи. Шла речь о каких-то неслыханных «дерзаниях», о голых женских телах, о громовых беседах с «братом-солнцем»:
Тонкая шея туго была стянута высоким крахмальным воротничком. Неврастеническое лицо, длинные влажные пальцы. На что, кроме пакости, способен «дерзнуть» этот заморыш! Девочку растлить, обольстить и бросить с ребенком горничную, — другого никак я не мог себе представить.
— Извините, я не понимаю. Что такие за дерзания?
Вышел спор. Я говорил о громадности и красоте дерзаний, которыми полна действительная жизнь. Он неохотно возражал, что да, конечно, но гораздо важнее дерзание и самоосвобождение духа. Говорил о провалах и безднах души, о божестве и сладости борьбы с ним. А Катра заметно увиливала от разговора наедине. Ее глаза почти нахально смеялись надо мною. Мне стало досадно, — чего я жду? Встал и пошел вон.
Катра вышла следом. Я молча надевал пальто.
— Погодите, ведь вам что-то было нужно?
Я презрительно ответил:
— Вам, я вижу, это неудобно. Тогда не надо… До свидания.
Катра вспыхнула.
— Вы воображаете, я боюсь… Что вам нужно?
Я сказал.
— Хорошо, я согласна.
— Так я пришлю Алешу.
Катра с враждебной и вызывающей насмешкой взглянула на меня.
— Знаете, Константин Сергеевич, — я согласна только потому, чтобы вы не воображали, будто я боюсь… А все это до тошноты противно, скучно и пошло. «Транспорт»… Зачем целый транспорт, когда всю вашу литературу можно пронести в жилетном кармане? «Эксплуатация», «классовая борьба», «организация», «предательство буржуазии»… Господи, и неужели кто-нибудь читает это!
Много шелухи поднялось в воздух с ураганом, грозно загудело в нем — и бессильно упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным пламенем, — и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом рвет то, чем связала себя с жизнью.
А был миг. Я его не забуду. Сквозь мою вражду к ней, сквозь презрение к ее переметчивости этот странный миг светится в воспоминании, как вечерняя звезда в узком просвете меж туч.
Толпы дико побежали по Большой Московской. Все ворота и калитки были предательски заперты. Падали люди. Я вырвал Катру из топочущего, мчащегося человеческого потока; мы прижались к углублению запертой двери.
Бледный мальчик, прижимая руку к боку, набежал на нас.
— Ай-ай-ай-ай!.. Настоящие пули!
— Мальчик! Сюда иди, сюда!
Он непонимающими глазами оглядел меня и побежал дальше и повторял:
— Настоящие пули!
Наискосок через улицу, наклонившись, бежал под пулями Иринарх и закрывал голову поднятым локтем, как будто над ним вился рой пчел. Из Ломовского переулка, как шакалы, выглядывали молодцы лабазника Судоплатова с дубинками.
Подбежал студент с простреленной рукой. Эсер — он не раз выступал против меня на митингах. Ухватившись за косяк, он безумно смотрел, как судоплатовцы с воем и свистом ринулись наперерез бежавшим, как замелькали в толпе их дубинки.
Сзади нас была железная дверь какого-то подвала. Висел замок. Я дернул, — он не был заперт. Быстро я отодвинул засов.
