чистая девушка; он, пока что, шляется по проституткам и, наконец, лет эдак через семь-восемь, с полузалеченными венерическими болезнями, срывает ее перезрелую чистоту… Ты какая-то совершенно ископаемая… Кто сейчас на все это смотрит так сложно?
Исанка вспыхнула.
— Ну, и ищи себе современных, везде кругом сколько угодно. Да кстати, ты, кажется, уж и нашел себе.
Он просто и кротко ответил:
— Это было только от тоски. Я люблю тебя и никого другого неспособен искать.
Это ее тронуло. Она опять прикусила губу, серьезными, любящими глазами заглянула в его глаза и тихо спросила:
— Так как же нам быть?
Они долго и бесплодно говорили. Он робко ласкал ее руку, потом незаметно шел все дальше, ей было сладко и противно…
— Нет!
Исанка вскочила и, оправляя платье, решительно отошла к стене.
Борька раздраженно кусал губы. Она заговорила о своем впечатлении от вчерашнего спектакля в МХАТе. Он слушал рассеянно. Раз не могло быть того, — она казалась ему серой и неинтересной.
Замолчали. Исанка стояла, прислонившись спиною к высокому подоконнику.
Вдруг раздался пискливый, пронзительный, дурацки неестественный голос:
— Уйди-уйди-уйди-уйди-уйди!
Борис вскочил. Исанка, смеясь, держала в руке зеленого вербного чертика. Сегодня утром она проходила по Смоленскому рынку: на душе было радостно от примирения с Борькой и что он придет вечером, увидела, что китаец продает этих смешных чертиков, и купила.
Борька медленно бледнел.
— Это ты нарочно припасла на этот случай? Улыбка недоуменно застыла на губах Исанки.
— Как это нарочно?
Борька встал с злыми глазами, порывисто вздохнул, закусил губу.
— Я тебе не мальчишка, чтоб надо мною шутить такие шуточки, с такими бабьими намеками.
— С какими намеками? Борька, да что ты?
Он грубо крикнул:
— Сейчас же спрячь!
Исанка вспыхнула.
— Вот еще!
— Я требую, чтоб ты спрятала, не хочу слушать этого дурацкого писка!
— А мне нравится!
Она надула игрушку, и чертик, спадаясь и сморщиваясь, опять завопил пронзительно:
— Уйди-уйди-уйди-уйди-уйди!
Борька, смотря на нее злым взглядом, сказал раздельно:
— Фамилии своей я все равно не переменю, прославлю ту, какая есть.
— При чем тут фамилия?
Исанка высоко подняла брови, — она вдруг сообразила: фамилия Борьки — Чертов; в чертике он видит какой-то намек на себя.
— Какой же ты, Борька, дурак!
Исанка вдруг почувствовала, что страшно устала. Она замолчала и тесно прижалась к стене плечом и головой.
Борис прошелся по комнате и спокойно, равнодушно заговорил:
— Наши отношения с тобой окончены. Навсегда. Я вижу вообще, что мое увлечение тобою было ошибкой. И подумать: из-за тебя я бросил Ленинград, налаженные отношения с профессорами!.. Я считаю нужным тебя предупредить, не удивляйся, если я встречусь с тобою и не поздороваюсь.
Исанка, устало прислонившись к стене, слабо кивала головою и отзывалась:
— Да!.. Да!..
Он ушел и тайно ждал, что Исанка кинется за ним, станет звать. Не позвала.
Устало села к столу. Оттопыривался карман. Что это там? Вынула зеленого чертика, с удивлением поглядела. Надула, — он завопил:
— Уйди-уйди-уйди-уйди-уйди!
Исанка рассмеялась.
— Вот наша любовь…
И долго смеялась. Таня сквозь перегородку спросила:
— Чего это ты, Исанка?
— Очень весело!
Через пять дней.
Борису Васильевичу Чертову.
Я шла, это было вечером вчера, Гоголевским бульваром. На душе вообще было ничего себе. Но мне казалось, что в жизни с тобою я пью накипь с какого-то скверного супа, который варится кем-то, — не мною и не тобою.
Было очень холодно и мокрый снег. Я устала, тяжелые ноги не двигались, я села у памятника Гоголя. Вдруг ярко блеснуло солнце, засверкали леса за Окой, увидела веселые, загорелые лица с здоровым блеском глаз, все несут на головах кувшины, чтобы научиться держаться прямо… Х-ха-ха! Как это важно в жизни, — держаться прямо!
Наверное, ты знаешь, что к одиноко сидящим женщинам подходят мужчины. Он внимательно заглянул мне в лицо и сел возле. Он был осторожен, так как колебался, как и я; а может быть, думал, что мне надо много платить, не знаю.
Волнение немножко мешало мне, голос был нетвердый, но мне захотелось посмотреть, красив ли он, и хватит ли у него той капельки настойчивости, которая нужна. Взглянула. Одет очень хорошо, с брюшком, но безусловно красив, особенно глаза черные.
Мы много говорили о разном, обо всем, он грел мои руки, ласково заглядывал в глаза. Много ходили по улицам, где поменьше было народу, наконец, привел в Мерзляковский переулок. Спросил: «Может быть, вы зайдете ко мне выпить чашку чаю?» Мне было интересно, что будет дальше. И смешно было. Как люди живут богато! Он угощал меня фруктами, ликерами, — замечательно вкусные. Потом подсел ко мне, стал очень настойчив. Мне все было все равно. Он ужасно удивился. «Вы девушка?» Я рассмеялась. «Какая я девушка! Это так только кажется!» Когда я уходила, он мне что-то сунул в руку. На улице поглядела при фонаре: червонец. Ого! Пригодится. Мне деньги нужны.
Вот все. Нет в душе моей раскаяния и жалости к себе. Все благополучно. И нет к тебе никакой злости (ты говорил как-то, что лучший признак равнодушия, — когда нет злости). Главное, нет больше этой мучительной тяги к тебе, никому не нужной зависимости.
Это письмо, конечно, последнее. Исанка.
Борис хотел в воскресенье идти к Исанке мириться. И как раз получил утром это письмо. Три раза перечитал, в изумлении вытаращил глаза, в душе больно заныло. Разорвал письмо, с омерзением выбросил клочки в форточку. И больше к Исанке не ходил.
Раз на святках Борька с тремя девчатами сидел на Никитском бульваре. Они возвращались с диспута в Политехническом музее о половой проблеме. Празднично сверкала луна, была тихая морозная ночь, густейший иней висел на деревьях, телефонных проволоках и антеннах. Борька с одушевлением говорил, девушки влюбленно слушали. Среди них была и та дивчина с черными глазами.
Борька говорил, что брак, как дружеский товарищеский союз между мужчиной и женщиной, может быть заключаем только года через два-три после физического сближения. До того есть только
