Перекрестилась, наклонилась к колоде и стала ее стругать.
Становой.
— Это что у тебя?
— Поросята, ваше высокородие!
— Дурак! Я сам вижу, что поросята! А вопрос, — жирные ли?
— Очень жирные, ваше высокородие!
— Дурак! Я и сам вижу, что жирные. А вот — вкусные ли?.. Понял?
— П-понял…
Уже в начале августа иногда бывает: солнце печет, а в тени холодно, ночи же — совсем студеные. Под вечер я был в Занине. Неделю назад оно сгорело. Перед тем долго была сушь и жара, народ весь был в поле, загорелось днем при сильнейшем ветре. В полчаса всю деревню как слизнуло языком.
Стояла деревня на обоих отлогих склонах лощины. Теперь это было широкое пространство, ровное, как ток, усеянное мелким пеплом, и только закопченные печи стояли горбатыми уродами. Сзади — ивы и березы с рыжею, сморщившеюся листвою. В гору — конопляники, тоже вначале рыжие, обгорелые. На маху несколько уцелевших риг. Из ручья торчат обгорелые столбы моста. Плотина тоже сгорела, пруд убежал.
У сложенной из кирпичей печурки — сухая старуха в рваной ситцевой юбке и кацавейке, со слезящимися глазами, молодая девка и двое мальчиков. В котелке что-то кипит.
— Хлеб вы уже убрали?
Старуха ответила громким, равнодушным голосом:
— Убрали, свезли — и пожгли!
Я с недоумением огляделся.
— Где же вы теперь живете-то?
— В риге дрожим. Ночи-то холодные, одежа вся погорела, подостлать нечего, покрыться нечем. Лежим друг возле дружки и дрожим!
Говорила она все так же громко и равнодушно, поучающим голосом, как будто читала лекцию. Подошел мужик с русой бородой, в серой поддевке.
— Отчего загорелось?
Мужик ответил:
— Кто ж его знает!
А старуха сказала:
— Шпитонок, говорят, — значит, из воспитательного дома, — стал ребятам показывать, как пчел выкуривают.
— Ну, бабы болтают, — тоже, верить им! Одна мелет, другая подлыгает.
Говорил он тоже спокойно, с легкой усмешечкой.
— Страховку вы получите?
— Ну, как же! Получим! Богато получим, — от сорока до восьмидесяти рублей! А у Семибратова купить, — один сруб семьдесят два рубля стоит. А погорело-то ведь все, — колеса, хомуты, одежа, телеги, сани, — лошадь обротать нечем! Прольешь — не подгребешь. Все ведь новое надо заводить.
Подошло еще несколько мужиков.
— Ну, а бочки, багры, — это все у вас было?
Первый мужик ответил:
— Самое это, я вам скажу, пустое дело — багры! Ведра, — больше ничего не надо.
— Почему?
— А потому. Моя вон изба: всю ее баграми растащили. Заплатить мне за нее ничего не заплатят, — не сгорела, а чем мне лучше, нежели другим? Все побили, все поломали, порвали…
— Так ведь из леса опять можно избу сложить.
— Как ее сложишь? — заметил другой.
А первый продолжал:
— Изба-то ведь жилая была, гнилая, — тронули, и рассыпалась! Эх, бра-ат!.. Вот теперь и иди по миру, ни копейки ведь мне штраховки не дадут.
Постепенно он начинал говорить все взволнованнее, губы запрыгали, на глазах выступили слезы.
— Я на багор ругаюсь, — зачем инструмент этот такой вредный! Пускай уж, гори все подряд! Пропадай пропадом! Зачем же они мне жизнь мою изломали?!.
И из груди его вырвалось короткое, глухое рыдание.
Подошедшие мужики стали рассказывать про пожар:
— Горело так, что в Марьине было жарко стоять. Из губернии запрос: «Что там такое жарко так горит?» И телеграммы об нас: «Занино! Занино!» Так со всех сторон и забирало. Прибежали с поля, бросились спасать, — куда тебе! Вихорь так и рвет, так и крутит, — со всех сторон охватило. Только и выходу, что к пруду. Так было жарко — вода в пруде закипала. Сундук в воду бросили, — он плавает, а верх горит. Одна баба сгорела, другую, в огне всю, бросили в пруд, чуть не утопла. На другой день в Ненашеве в больнице умерла, от ожогов.
Третий сказал:
— Ну да! Ведь свое добро, — жалко! Лезет баба в избу, кругом все горит, волосы на ней трещат, а она вот так рукой заслонится и тащит сундук.
— Много все-таки спасли?
— Куда там! Дай бог самим было живу уйти!
Первый мужик — опять совсем уже спокойный — сказал, смеясь:
— Вбежал я в пруд, кричу: «Дядя Матвей, ведь ты горишь!» А он мне: «Да ведь и ты горишь!» Хвать — ан вправду картуз на голове горит! И оба мы с ним в картузах — нырк в воду!
В холодавшем воздухе стоял дружный смех.
— Как тебя звать?
— Юра, а по батюшке — Георгий!
Отец с отчаянием:
— Юрка, ну что ты за дурак такой! Как твоего отца звать? Ведь Сергей!
Юра, покраснев:
— А как же, когда меня батюшка в церкви приобщает, он меня называет Георгий?
— Я бы шофером хотел быть. Да не на что будет жить: платить не станут.
— Почему не станут платить?
Ванька удивился:
— За что же платить?
— Мама, ты меня любишь?
— Когда ты хороший мальчик, — люблю, а когда нехороший, — не люблю.
Вздохнул.
— А я тебя всегда люблю.
Перед окном кондитерской. Маленький мальчик пристально глядит на пряник. Я спросил:
— Что, брат, хорош пряник? Давай-ка купим!
Он ответил басом:
— Денег нет.
— А мы, давай, вот что: поделим работу. Я пойду куплю, а ты съешь.
Он помолчал, подумал и сказал:
Ну, ладно.
Так и сделали. И оба получили большое удовольствие.
