Глава 6
Холодно…
Где-то слышится редкий стук капель. Не радостный перезвон наподобие весенней капели, а именно стук — тяжелый, какой-то глухой и удручающий.
Холодно… Озноб сотрясает тело, липкие объятья сна постепенно уступают его настойчивости, растворяются в сером сумраке, окутывающем мир вокруг. Холодная земля откровенно недружелюбна. Она пропитана влагой, холодной влагой, и тепло тела выпаривает из нее эту влагу, и она впитывается и в без того промокший почти насквозь камуфляж.
Тело — сосуд боли. Боль прячется в каждой его клетке. Она похожа на соцветия блестящих хромированных скальпелей, поворачивающихся, как цветы за солнцем, следом за лампой над операционным столом, и скребущих, режущих, полосующих тело изнутри. Ноги и руки словно налиты свинцом, и этот свинец до сих пор не остыл после плавки. Глаза не открываются, век не поднять. Одна попытка… Вторая… Безуспешно — век не поднять.
Из черноты, из неизвестности, заполнившей черепную коробку, выплывает, словно со дна поросшей ряской старицы, имя — Панкрат.
Его имя.
Как спасательный круг из прошлого, оно падает в его раскаленный от боли мозг. Круг тут же превращается в магнит, к которому начинают быстро прилипать, словно частички металлической пыли, прочие детали и воспоминания, до этого бывшие сами по себе. Он осознает себя. Но веки по-прежнему тяжелы.
— Четверо убитых. Турлан, Шанхор… — произносит густой бас по-чеченски. — Его работа. Ублюдок…
Голос дрожит от сдерживаемой ярости. С не меньшей яростью в тон ему клацает секундой позже затвор, звук касается ушей почти нежно, увязнув в густой вате, в которую, как кажется Панкрату, завернута его голова.
Другой голос взволнованно выкрикивает:
— Стой! Ты что? Рашид приказал — живой нужен. Первый напряженно вздыхает, сдерживая клокотание в горле, распираемом злобой.
— Вах! Если бы не Рашид…
И еще что-то вдогонку… Слов не разобрать, но по интонации — явно матерное, явно в адрес Панкрата.
Второй смеется. Смех булькает, словно закипающая вода. Отсмеявшись, добавляет еще пару слов в том же духе. Эти Суворин знает — так ругался на свою обленившуюся собаку старик-пастух в том селении, где его выхаживали после…
Боль. Тупой удар боли в висок — словно тараном лупит в кость кто-то, кому уже слишком тесно стало внутри. Думать все-таки еще рано — слишком болезненно это… Вот вспоминать можно…
Он вспоминает.
Собирает из осколков последних дней унылый витраж прошлого. Обжигает холодом внезапная мысль; как же теперь ребята? Чепрагин и Шумилов, не дождавшись его, уже бредут, наверное, по этим чертовым горам — один раненый, а второй совсем еще неопытный.., смотря с кем сравнивать, конечно.
Сигарету бы…
Он чувствует, что обладатели только что звучавших над ним голосов не уходят, стоят над ним, и взгляды их давят его, будто тяжелые камни. Панкрат чувствует это, сам не зная, каким образом — так кролик ощущает змею, на охотничью территорию которой забрел в поисках сочной травки.
Шаги. Хруст каменного крошева под ребристыми подошвами армейских ботинок, сочное чавканье грязи… Негромкий, на пределе его притупленного восприятия, шорох; с небольшой задержкой вслед за слухом срабатывает осязание — щеки касается мокрый, мелкий и колючий песок, сыплющийся сверху. Песчинки покрывают лицо, прилипают к губам, забиваются в ноздри… Сил отодвинуться нет.
Третий голос.
— Ничего, скоро придет в себя, — короткий смешок скребет по нервам наждачной бумагой. — Он сильный. Он прошел специальную подготовку.
Первый голос (с некоторым почтением, если только медведям гризли свойственна почтительность):
— Это тот самый, который положил всех людей Рахидова?
Пауза, наполненная раздумьями, рождает хорошо взвешенный ответ:
— Там был не один человек. Мы отыскали два трупа — кстати, один из русских взорвал себя сам.., а заодно и троих из отряда Рахидова.
Наступает тишина.
Веки по-прежнему тяжелы.
Он выныривает из забытья, словно ныряльщик из темных глубин стоячей воды. Первая хорошая новость — боль схлынула, оставшись только в самых дальних уголках тела. Скорее всего, это последствия воздействия газа. Возможно, он не только усыпляющий, но и нервно- паралитический, хотя и слабого действия. Отравление, поражение нервной системы, болевой шок… Вполне вероятно.
Суворин пошевелил пальцами правой руки. С удивлением обнаружил, что в состоянии сжать пальцы в кулак. Сжал и разжал; повторил так несколько раз подряд. Мышцы понемногу оживали — так наполняется воздухом велосипедная камера. Панкрат проделал то же самое с левой рукой. Получилось даже еще лучше, чем с правой.
Ну, а теперь — глаза… Он разлепил все еще тяжелые, слипшиеся от гноя веки и зажмурился от солнечных лучей, ударивших по расслабившейся за несколько часов его беспамятства сетчатке. Под плотно зажмуренными веками осталось яркое красно-желто-зеленое пятно, плавающее на черном фоне. Оно продержалось какое-то время и растворилось в этой черноте; тогда Суворин открыл глаза снова. Он теперь мог смотреть прямо вверх. Солнце на самом деле оказалось не таким уж ярким — обычное осеннее солнце, просто глаза отвыкли. Оно висело в обычном осеннем небе, похожем на вздувшуюся мокрую бумагу плохого качества.
А через несколько минут на этом невнятном сером фоне материализовались темные линии, расчертившие небо в крупную клетку. Панкрат всматривался некоторое время в эти линии (глаза слезились) и понял, что это не что иное, как решетка, закрывающая тот колодец, в котором он находился.
Колодец…
Просто ловчая яма, выкопанная специально для попавших в западню.
Спустя некоторое время (час? день? год?) Суворин смог приподняться на локтях, а потом и сесть.
Яма оказалась неожиданно просторной. Не футбольное поле, конечно, однако места в ней было вполне достаточно для того, чтобы без помех разместить двоих.
У него обнаружился сосед. Увидев, что Панкрат оклемался, он тут же подал голос:
— Это ты здесь переполох устроил вчера ночью?
Что-то напомнил Суворину этот голос. Что-то из недавнего прошлого, причем малоприятное.
Куль грязного тряпья у противоположной стороны ямы, из которого и прозвучал вопрос, шевельнулся, и в анемичных лучах светила неярко блеснула лысина. Макушка, гладкая, как колено.
— Привет, Череп, — вместо ответа проговорил Суворин.
Тот дернулся, словно от удара, и вперил глаза в Панкрата, который устраивался поудобнее, сев у самой стены и прислонив гудящую все еще голову к холодной, сочащейся влагой земле.
— Встретились, значит… — неопределенно протянул капитан.
И вдруг ухмыльнулся, словно обрадовался неожиданному соседству. Суворин, впрочем, далек был от того, чтобы купиться на его малоприятную усмешку. Так улыбается проголодавшийся крокодил, отыскавший, наконец, себе пропитание.
— Теперь понятно, — протянул Дыховицкий. — А какого черта ты в эту крепость ломился?
Панкрат открыл было рот, но ощутил вдруг, что если не выпьет хотя бы глоток воды, то всякое слово станет для него настоящей пыткой — горло было иссушено и будто раскалено.
Он быстро окинул взглядом их “камеру” и обнаружил помятую посудину со сбитой эмалью. Медленно,
