стороны зеркалам, тянется в бесконечность. Голосов не было слышно, и тишину нарушали только шаги Элоатри и отдаленный плеск фонтанов.
Элоатри набрала в грудь воздуху и запела.
Ее голос, отраженный от гладкого стекла, казался скрипучим, старым и не особенно мелодичным, но это не имело значения. Песнь, знакомая теперь всякому, кто посещал Галерею в пять часов, служила маяком.
Элоатри знала, что Ваннис ее найдет. Она тоже смотрит на Галерею, как на гештальт, но в еще более полном понимании; человек, который, входя в людную комнату, способен мгновенно уловить все детали обстановки, туалетов, поз и голосов, уступает полнотой восприятия разве что самому архитектору Галереи.
Голубой блик в одном из зеркал возвестил о появлении Ваннис в небесно-голубых одеждах, с бриллиантовой пряжкой в высоко поднятых волосах.
Элоатри сложила руки на груди.
— Зачем вы это делаете? — спросил идеально поставленный, музыкальный голос Ваннис.
— Контекст этого часа — любовь, — ответила Элоатри. По точеному лицу пробежала гневная искра.
— Не надо меня высмеивать.
— Но это правда, — развела руками Элоатри. Ваннис, наклонив голову, ответила жестом вежливой иронии. — Я не шпионю, — продолжала Элоатри. — Я наблюдаю и могу поделиться своими наблюдениями, если попросят.
Грациозный жест Ваннис выразил отрицание.
— Вы каждый день посылаете сюда своего человека, и он всегда поет одно и то же. Я знаю, что это метит в мой адрес, — но с какой целью?
— Этим словам несколько тысяч лет, дитя мое, — сказала Элоатри, снова складывая руки. — Тема представляется мне подходящей для ваших пятичасовых дискуссий, и мои молодые послушники говорят, что их вклад послужил источником многих интересных диалогов.
Драгоценные камни на шее Ваннис сверкнули — признак затрудненного дыхания.
— Не кажется ли вам, что в словах наших предков заложена большая мудрость? — Элоатри прочистила горло и запела снова:
— Разве любовь и религия — не оксюморон* [7]? — прервала Ваннис.
— Что мудрого может изречь по этому поводу монах, — голос Ваннис звучал холодно и резко, — даже живший четыре тысячи лет назад?
Элоатри остановилась перевести дыхание. Ваннис ждала — ее глаза стали темными от эмоций, залегающими где-то в глубине.
— Неужели вы действительно верите, что сексуальный опыт дарует мудрость? — мягко спросила Элоатри. — Или что у людей, избирающих целомудренный образ жизни, нет ни ума, ни сердца?
Ваннис молчала.
— Мне не дано знать, что такое союз двух людей, проявляющий лучшее, что в них есть, — но и вы не узнаете этого, если будете принимать обладание за любовь.
— Что вы хотите этим сказать? — Голос Ваннис резал как алмаз.
— Я наблюдаю за вами издали с того самого дня, как мы видели высадку рифтеров на Пожирателе Солнц. Я видела, как вы плетете сеть вокруг Панарха, чтобы принудить его поступить против собственной воли. Вы вложили в эту сеть все — ваш ум, вашу волю, ваши способности; все, кроме любви.
— Но я люблю, — еле слышным шепотом произнесла Ваннис.
— Нет, не любите. И он не будет чувствовать любви, вырываясь на волю.
Ваннис пошла было прочь, но обернулась, колыхнув юбками.
— Это угроза?
— Конечно же нет, дитя мое. Я не говорила с ним об этом и не стану. Но... неужели вы думаете, что он ничего не знает о вашей деятельности? Чем другим может быть торжественный прием, оказанный рифтерскому синдику, если не великодушным жестом по отношению к вам?
Ваннис повторила свое отрицательное движение.
— Это просто политический ход.
Элоатри покачала головой и сказала, не прибегая на этот раз к пению:
— «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
— Я уже слышала это, когда была маленькая, — сказала вдруг Ваннис, стиснув руки так, что костяшки побелели. — Я помню, что будет дальше: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по- младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал». Вы хотите сказать, что я веду себя как ребенок?
— Я хочу передать вам письмо, — сказала Элоатри, и ее сердце забилось сильнее помимо ее воли.
Драгоценности в волосах Ваннис дрогнули.
— Корабли, приходящие сюда, помогают связать воедино различные части ДатаНета. В числе прочего я получила ответ на запрос, который послала вашей матери. Ее ответ — это то, что вы слышите здесь каждый день вот уже несколько недель.
У Ваннис побелели губы.
— «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, когда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а когда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Элоатри поклонилась Ваннис, поклонилась и пошла прочь.
Когда Ваннис вернулась из Галереи Шепотов, уже стемнело. Время, проведенное в дороге, она использовала, чтобы оправиться от шока, который вызвало в ней переданное через Верховную Фанессу послание от матери. Первой реакцией Ваннис был гнев, по он всего лишь послужил отдушиной. Элоатри к нему безразлична, и он не поможет понять, почему мать передала ей именно это — и именно таким путем.
Пока что следовало утешаться двумя фактами: мать жива и способна поддерживать связь, какую бы жизнь ни вела. Это открывало массу возможностей в будущем.
В ее будущем. О своем я еще должна позаботиться.
Ваннис медленно шла по мощеной дорожке к анклаву. Пришло время поговорить с Брендоном наедине.
Никто не знал его расписания лучше, чем она, — он не мог назначить встречу, даже самую невинную, без того, чтобы об этом не стало известно полудюжине нужных людей. Ваннис, кивнув часовым- десантникам, вошла в сад. Единственный ее шанс — это пустить в ход свои недюжинные таланты и подстроить случай, который даст ей с Брендоном достаточно времени без посторонних ушей — как людских,
