— А ну, стой, сопляк! — взорвался Комбат и ухватился за дверцу.
Таксист рванул с места, Рублев покачнулся, теряя равновесие, и в этот самый момент засевший на крыше соседнего здания Багор спустил курок.
Багор всегда стрелял без промаху, позиция была выбрана удачно, а уж таксист и вовсе остановил машину так, словно состоял у генерала Шарова на жалованье: прямо под фонарем, так что Багру даже не пригодился прихваченный на всякий случай инфракрасный прицел.
Некоторое время майор Багрянцев разглядывал своего врага сквозь перекрестие, постепенно проникаясь ощущением собственного всемогущества и правоты, — тем самым ощущением, которое возникало в нем всегда, когда он смотрел через прицел на человека, который должен был вот-вот перестать жить. Это было одно из самых любимых удовольствий Багра, и сейчас он мог без помех насладиться им. Это как секс, подумал он вдруг.
Как хороший, правильный, грамотный секс. В сексе нельзя торопиться, и здесь тоже. Даже вечер, проведенный на сырой, крытой битумом крыше, является необходимым условием получения настоящего удовольствия: ожидание секса порой так же, если не более, приятно, как сам процесс совокупления.
Сейчас, подумал Багор, лаская пальцем в перчатке спусковой крючок. Ощущение всемогущества достигло своего пика, распирая майора изнутри, делая огромным и неуязвимым. Сейчас он казался себе Юпитером, занесшим любовно отточенную молнию над головой слишком возомнившего смертного. А смертный-то, дурак, думает, что будет жить вечно... Сейчас, мысленно сказал Багор Комбату, я тебе засажу промеж глаз.
По самое некуда засажу... С шофером только расплатись, шофер здесь совершенно ни при чем...
У него мелькнула соблазнительная мысль: а не пристрелить ли заодно и водителя? Пока прибудет милиция, можно расстрелять всю обойму, и даже не одну, а потом спокойно уйти, сесть в машину и вернуться домой. Он часто грешил подобными фантазиями, представляя, как сидит в засаде, расстреливая прохожих и автомобили или, наоборот, строчит из тяжелого пулемета, поливая свинцом улицу из окна мчащейся с бешеной скоростью машины. Багор обожал оружие и отлично понимал, что его желания мало чем отличаются от сексуальных фантазий стареющего полового маньяка. Когда-то ему приходилось очень много стрелять, теперь же он постоянно ощущал что-то вроде ломки, как у наркомана. Там, на станции, была отличная возможность вдоволь пострелять, а вот возможности уцелеть, ввязавшись в перестрелку, не было: это уже получилась бы сильная передозировка, А виноват во всем был этот усатый амбал, чтоб он сдох.
Сейчас, успокоил себя Багор. Не надо нервничать, сейчас он сдохнет.
Прямо сейчас.
Он спустил курок и увидел, как, пошатнувшись, упал Комбат, а яично-желтая, яркая, как игрушка, «волга» рванула с места и на сумасшедшей скорости скрылась за углом. Он был уверен, что попал, да и то, что он увидел, снова заглянув в окуляр прицела, подтверждало его уверенность: его враг лицом вниз лежал на асфальте, и через мощную оптику прицела была отчетливо видна медленно растекавшаяся из-под головы кровавая лужа.
Борис Иванович открыл глаза и шевельнул рукой, Пальцы ощутили крахмальную жесткость свежей простыни — он лежал в постели. «Все правильно, — подумал он, — я и собирался в постель. Однако долго же я спал! В комнате-то совсем светло!»
Борис Иванович снова закрыл глаза. Затылок ломило со страшной силой, и он решил, что вчера не выдержал-таки и напился, поддавшись на уговоры Подберезского.., а впрочем, вполне возможно, что и в одиночку.
Настроение, помнится, было самое то. Да еще этот сопляк-таксист...
Вспомнив про таксиста, он удивился: между этим юным наглецом и его собственным пробуждением лежала пропасть, в которой не было ничего, кроме полной темноты. Вот это я дал, с неловкостью подумал он.
Черт знает из чего нынче делают водку. Как в том анекдоте про мужика, который скандалил в магазине, утверждая, что ему продали несвежую водку; выпил, мол, пять бутылок, а потом всю ночь тошнило...
Голова болела неимоверно. Ну чему же тут удивляться, с философским смирением, присущим по утрам большинству русских людей, подумал он и, морщась, дотронулся до головы. Пальцы наткнулись на толстый слой марли. Борис Иванович открыл глаза и резко сел на кровати. Его качнуло, мир перед глазами сделался расплывчатым, но Комбат не дал ему ускользнуть, крепко вцепившись руками в матрас.
— Очнулся, герой? — сказала пожилая женщина в белом халате и такой же шапочке. — К тебе гости.
Она вышла из палаты, и Рублев сообразил наконец, где он: это была больница. Он попытался припомнить, каким ветром его сюда занесло, но не смог. Вспоминалось только, что он собирался оборвать таксисту уши.
«Неужели это он меня так отделал? — ужаснулся Комбат. — Да быть такого не может!»
В палату, пряча беспокойство за широкой улыбкой, вошел Подберезский. В руке он держал туго набитый полиэтиленовый пакет.
— Ну что, командир, достали они тебя все-таки? — спросил он, придвигая к кровати стул и усаживаясь.
— Да кто достал-то? — не в силах ничего понять, спросил Комбат. — Таксисты?
Подберезский нахмурился и озабоченно посмотрел на него.
— Черт, — сказал он. — А врач обещал, что все будет в порядке... Какие таксисты?
— Ни хрена не помню, — признался Борис Иванович. — Ехал домой, поругался с таксистом.., нет, не помню.
— Где ж тебе вспомнить, — сказал Подберезский. — Подстрелили тебя. Засадили в затылок, как я понимаю, с соседней крыши. Из снайперской винтовки, наверное.
— И убили наповал, — подхватил Комбат. — Или пуля отскочила? Что ты плетешь-то, Андрюха?
— Пуля прошла по касательной, — ответил Подберезский, деловито выкладывая из пакета оранжевые апельсины и крепкие антоновские яблоки — как раз такие, как любил Комбат.
— А это что такое? — спросил Борис Иванович.
— Витамины, — ответил Андрей.
— Да пошел ты со своими витаминами! Штаны мне принеси, вот что. Нечего мне здесь делать. Уеду к чертовой матери в какую-нибудь Ялту, буду лежать в гостинице и пить водку. Может, еще успею в море окунуться. Здесь все равно жизни не дадут. Надоело, пропади оно все пропадом!
— Не понял, — сказал Подберезский.
— Зато я понял. Ну чего мы, спрашивается, корячились? Бегали, прыгали, стреляли — зачем? Я думал, ты в машине сгорел, ты думал, что мне башку прострелили, — сплошная нервотрепка, а чего ради? Нет, Андрюха, это не по мне. Сам в это дерьмо больше не полезу, и тебе запрещаю. Не суйся, понял? Узнаю, что ты к этому Шарову на пушечный выстрел подошел, — башку отвинчу. Так что давай неси штаны и все остальное. Мы ведь с тобой выпить собирались, забыл?
Вот и посидим, ребят позовем...
— Извини, Иваныч, — каким-то сразу почужевшим голосом сказал Подберезский. — С выпивкой придется повременить. Я тебя другим знал, мне к тебе теперь долго привыкать придется. Да и привыкну ли еще...
Он закончил выкладывать на тумбочку продукты и встал.
— Поправляйся, Иваныч, — сказал он, — Даст Бог, увидимся.
— Ну и хер с тобой, — напутствовал его Комбат. — Смотрите, какой правильный...
Подберезский не ответил. Держась очень прямо, он подошел к двери, взялся за ручку и немного помедлил.
— А знаешь, Иваныч, — не оборачиваясь, сказал он, — они Антона Антоновича убили. Он в машину сел, ключ повернул, ну и...
Комбат, кряхтя, сбросил ноги на пол и встал, для верности придерживаясь за спинку кровати. Он выбрал из лежавшей на тумбочке кучки яблоко, с хрустом откусил и пожевал, не ощущая никакого вкуса.
— Что ты мне принес? — ворчливо спросил он, почти не слыша собственного голоса. — Не яблоки, а какая-то вата. Не дали полежать, сволочи. Ничего у меня не вышло, Андрюха, — пожаловался он.
