не смотрел даже, а прямо-таки сверлил Валерия своими мутными недобрыми гляделками. И еще одну неприятную вещь заметил Валерий: Сова перестал пихать в себя колбасу с картошкой и переводил встревоженный взгляд с отца на Валерия и обратно.
– Вот, давеча, к примеру, – продолжал разоряться пакостный старикан, – хотел я в сарае лопату взять. Была у меня лопата старая, в самый раз сечку для свиней рубить.
Поискал-поискал – нету! Вот куда, спрашивается, она могла подеваться?
– Ну, перестань, отец, – попыталась прикрутить фонтан его красноречия мать Совы. – Далась тебе какая-то лопата…
– Представь себе, далась! И не далась, между прочим, а купилась. За свои, за кровные. На меня, чтоб ты знала, лопаты с неба не сыплются. И бутыли с кислотой не сыплются, и фонарики…
«И гидрокостюмы, – с тоской подумал Валерий, старательно пряча глаза. – Интересно, знает ли Сова, что его гидрокостюм тоже пропал?»
Он украдкой посмотрел на Сову и понял: знает. Знает и молчит, до самой последней минуты надеясь избежать скандала. Сова больше не переводил взгляд с Валерия на отца и обратно, теперь он смотрел только на Валерия – в упор, с выражением тягостного недоумения на круглом простоватом лице.
– Да кончай ты, батя, – с трудом оторвав от Валерия удивленный взгляд, сказал Сова. – Дай поесть спокойно.
Что ты, ей-богу, как маленький? Лопата, бутыль… Тоже мне, сокровища капитана Флинта! Что-то я тебя сегодня ни хрена не пойму. К чему ты клонишь-то, а?
– А к тому я клоню, сынок мой дорогой, единственный, – неожиданно спокойно, почти ласково сказал Савельев-старший, – что, к примеру, недельки две, две с половиной назад этих безобразий у нас дома и в заводе-то не было. Раньше не было, а теперь, понимаешь, завелись. С чего бы это?
Это уже было прямое обвинение, и Валерий медленно, через силу поднял голову, чувствуя, что щеки и уши у него предательски алеют. Смотреть этим людям в глаза он по-прежнему не мог и потому прибег к старому, испытанному трюку: до предела расфокусировал зрение, так что присутствующие теперь представлялись ему просто темными расплывчатыми фигурами без лиц, вроде поясных мишеней в стрелковом тире.
– Кончай, батя, – сказал Сова, делая последнюю отчаянную попытку отрицать очевидное. – Ты сам подумай, на кой черт Валерке старая лопата? Или, того чище, двадцать литров кислоты? Валера, ну скажи хоть ты ему!
Валерий молчал.
– Ни хрена он тебе, сынок, не скажет, – после продолжительной паузы заявил Савельев-старший. – А я скажу.
Я знаю, зачем ему кислота понадобилась. Ты видал, что за баней груша засохла?
– Дедова? – быстро спросил Сова. – Ну, так это, наверное, от старости. Ей, поди, лет сорок будет, а то и больше.
– От старости, ага, – издевательски закивал Савельев. – То-то, что от старости! Цвести, понимаешь, начала, а потом передумала. Ну вас, думает, на хрен, сколько можно вас грушами кормить, дармоедов? И засохла. Из принципа.
Даже листья в одну ночь почернели от принципиальности.
Ты зачем дерево погубил, дурень?! – неожиданно заорал он, обращаясь на сей раз непосредственно к Валерию. – Ему же цены не было! Отец мой за ним к самому Куделину ездил, за полтыщи верст, а ты плеснул от нечего делать кислотой, и готово дело!
Валерий вздрогнул – и от этого внезапного яростного крика, и от того, что груша, на которой он просто так, на всякий случай, опробовал действие кислоты, оказывается, тоже была привезена от Макарыча, как и те черешни, для которых предназначалась кислота. Да, что и говорить, совпадение получилось страшненькое…
– И что это на свете делается, мать? – горестно проговорил Савельев, обращаясь к жене. – Что это за народ такой народился, что глянешь на него и не поймешь – то ли человек перед тобой, то ли нелюдь какой-то…
– Господи, – едва слышно ответила та. – Господи…
– Да вы что, обалдели все, что ли? – возмутился Сова.
Возмутился неискренне, просто потому, наверное, что не любил громких ссор и ощущал настоятельную потребность как-то вмешаться, прекратить творящееся безобразие. – Батя, нельзя же так! Ты же толком ничего не знаешь, зачем же человека-то зря обижать?
– А ты на рожу его глянь, – хладнокровно посоветовал Савельев-старший. – Глянь, глянь, не бойся! Сразу поймешь, зря я его обижаю или, может, не зря.
Сова посмотрел на Валерия и увял.
– Валера, – сказал он почти умоляюще, – слышь, Лукьянчик, да ты чего? Скажи что-нибудь, чего ты молчишь-то?
Валерий Лукьянов медленно встал, безотчетно сжимая в кулаке испачканную картофелем ложку. Да, сказать хоть что-нибудь было просто необходимо, объяснить, оправдаться, попросить прощения, поблагодарить за кров и пищу, в конце концов, но в голове ничего не было, кроме звенящей ватной пустоты, и слова, которые вдруг вывалились из этой пустоты, были, пожалуй, далеко не самыми подходящими в данной ситуации.
– Да пошли вы все!.. – сказал он, со звоном и лязгом швырнул ложку на середину стола и, опрокинув стул, выбежал из кухни.
…Примерно в полукилометре от околицы он услышал у себя за спиной нарастающий треск тракторного выхлопа.
Не оглядываясь, Валерий приналег на педали, но его гоночный велосипед был плохо приспособлен для скачек по пересеченной местности, а тракторист, похоже, гнал своего железного коня во весь опор, невзирая на вполне реальную возможность опрокинуться, угробив при этом и себя, и машину.
Валерий знал, кто это, но оглядываться все равно не стал, ограничившись тем, что прижался поближе к обочине.
Наконец трактор догнал его, вырвался вперед, описал короткую, очень опасную дугу и резко затормозил, загородив Валерию дорогу.
Когда поднятая колесами старенького грязно-голубого МТЗ густая пыль немного рассеялась, Валерий, как и ожидал, увидел в кабине Сову. На той стороне кабины, что была обращена к Валерию, дверцы не было – черт знает, когда и куда она подевалась, – и Сова был виден Лукьянову четко, до мельчайших подробностей – таких, например, как застрявшие в его кучерявой бороде крошки вареного картофеля.
Широкая загорелая физиономия Совы выражала растерянность пополам с огорчением. Судя по этому выражению, бить Валерия Сова не собирался. Впрочем, кто их разберет, этих пейзан, возьмет и накидает по первое число, сохраняя на морде скорбную мину Андрей Савельев легко выпрыгнул из кабины и подошел к Валерию. Тот на всякий случай приготовился бежать напрямик через поле, бросив все свое имущество, состоявшее из велосипеда и тощего рюкзака, но Сова, кажется, и впрямь не испытывал ни малейшей охоты драться.
– Кончай психовать, Лукьянчик, – сказал Сова, кладя коричневую мозолистую лапу на руль велосипеда. – Ну чего ты взвился? Батю моего, что ли, не знаешь? Побулькает и перестанет. Мало ли что в жизни бывает! Да он уже жалеет, что на тебя наехал. Не признается, конечно, но я по глазам вижу, что жалеет. Аида обратно! Перемелется – мука будет.
Я тебя понимаю, обидно, конечно. Не знаю, что на него сегодня нашло. Нет, серьезно, он сегодня самого себя превзошел.
Не упомню я что-то, чтобы он раньше таких коней швырял.
Это ж надо было додуматься: грушу – кислотой! Маразм какой-то, честное слово! Лукьянов вдруг почувствовал подкативший к горлу тугой комок и понял, что вот-вот заплачет – по-настоящему заплачет, горючими слезами.
– Погоди, Сова, – с трудом совладав с голосом, сказал он. – Уж не извиняться ли ты передо мной собрался? Это ты, брат, напрасно. Все правильно. Батя твой прав на все сто, он еще и не все знает… Ты прости меня, Сова, я ведь не нарочно, не со зла. Так надо было, понял? А зачем надо, я тебе не скажу,
