рисковал слишком многим, и поэтому, снова сняв трубку внутреннего телефона, отдал ряд распоряжений.
Только после того, как из ворот выехал неприметный “форд-Орион” отвратительного грязно-голубого цвета и, тарахтя проржавевшей выхлопной трубой, скрылся за поворотом, генерал подошел к бару и принял еще одну порцию “успокоителя”, чтобы спокойно обдумать сложившееся положение и принять окончательное решение по поводу мер, к которым следовало прибегнуть в ближайшее время.
Глава 17
– Алексей Данилович, – сказал Глеб, закуривая и по привычке опасливо косясь на окна больничного корпуса, – у меня тут возник один вопрос. Мелочь, конечно, но совершенно непонятная. Может быть, вы в курсе?
– В курсе чего? – спросил Малахов, тоже косясь через плечо, но в совершенно противоположном направлении – на высокую ограду из черных чугунных прутьев с бронзовыми наконечниками, окружавшую больничный парк.
– Тут есть одна санитарка, которая меня почему-то очень не любит, – объяснил Слепой. – Ну, может быть, не только меня, а вообще всех на свете, но меня она не любит особенно. Но дело не в этом, а в том, что как-то раз она назвала меня родственничком. Я так и не понял, что она имела в виду.
Малахов хмыкнул и снова зачем-то покосился через плечо.
– Не обращай внимания, – сказал он. – Просто какая-то старая дура. Санитарки, знаешь ли, такой народ, что им палец в рот не клади.
Глеб внимательно посмотрел на него и покачал головой.
– Что-то вы, Алексей Данилович, того… Крутите вы что-то. Может быть, покаетесь, облегчите душу? Малахов с шумом выпустил из легких воздух:
– Уф-ф-ф… Вот же негодяи! Врачебная тайна, называется. Дело-то яйца выеденного не стоит, но все- таки”. Ведь просил же придержать язык! Нет, все равно разболтали.
– Да что разболтали-то?
– Ну видишь ли, не мог же я поместить тебя сюда под твоим настоящим именем. А госпиталь все-таки военный, как ты мог заметить, и не просто военный, а.., ну, сам понимаешь.
– Элитное местечко, – согласился Глеб. – Тихо, уютно и медицина на уровне.
– Рад, что ты это оценил. В общем, мне пришлось переговорить с главврачом и сказать, что ты мой племянник, который на скользкой дороге въехал на “Жигулях” под самосвал.
– Ага, – сказал Глеб. – Вот подполковник Курлович, например, утверждает, что от вранья у людей вырастают длинные носы, совсем как у Пиноккио.
– Он свой-то видел? – фыркнул Малахов и снова бросил быстрый взгляд на ограду.
– Видел, – сказал Глеб и тоже посмотрел на улицу сквозь прутья садовой решетки.
На улице не было ничего примечательного. Мимо, громыхая железом и отчаянно пыля, проехал самосвал, распространявший вкусный запах горячего асфальта, который черным конусом возвышался над его бортами. Над кирпичным основанием решетки виднелась грязно-голубая крыша какого-то автомобиля, припаркованного на противоположной стороне улицы, а на бронзовых наконечниках прутьев, громко переругиваясь, сидели пять или шесть воробьев.
– Видел, – повторил Глеб. – Он утверждает, что нос у него такой длинный именно из-за вранья. Вам есть над чем задуматься, Алексей Данилович.
– Чья бы корова мычала, – проворчал Малахов и опять обернулся. Ему явно не сиделось, словно садовая скамейка под ним ни с того ни с сего превратилась в раскаленную сковороду.
– Что вы вертитесь? – спросил Глеб, безмятежно глазея по сторонам и струйками выпуская дым в безоблачное небо. Видневшаяся над основанием ограды пыльная голубая крыша с жутким тарахтением тронулась с места. Глеб равнодушно проводил ее глазами и снова повернулся к Малахову. – Что вам не сидится? Начальство копчик отбило?
– Наглец, – сказал Малахов. – Тебя бы в армию, чтобы ты там интересовался у генералов состоянием их копчиков.
– Да, – согласился Глеб и, не удержавшись, добавил:
– Регулярная армия – это что-то особенное. Ну а как вообще дела?
– Дела? Да какие у нас могут быть дела… Вот о пенсии подумываю. Вчера, например, на рыбалку ездил. Есть недалеко от нашей дачи одно озерцо. Даже не озерцо, а скорее старик – в смысле старое русло. Там и окунек есть, и плотвичка, и даже щурята попадаются. И живет там, Глеб Петрович, одна старая щука. Местные божатся, что здоровенная, как бревно. Некоторые, дескать, с лодки ее видели. Черная, говорят, в прозелень, страшная… Уток, сволочь, ворует. Подплывет снизу, хвать – и на дно. И с бреднем за ней ходили, и по-всякому. Сколько она сетей порвала, это просто кошмар какой-то. Ну а я, старый дурак, заелся с местными – поймаю, мол, на спиннинг, и никаких гвоздей. Сколько уж мне жена твердила, чтобы с деревенскими не пил. Короче, проспорил я два литра, Глеб Петрович, – он снова покосился на улицу, но теперь там было совершенно пусто, только прошагали, цокая каблучками, две размалеванные девицы непонятного возраста – не то старшеклассницы, не то молодые мамаши. Малахов посмотрел им вслед, немного покряхтел и тоже закурил. – Не идет она на блесну, сволочь, – пожаловался он Глебу. – Целый день бросал, всю руку отмотал, до сих пор плечо ноет. Такая, зараза, хитрая!
– На живца надо, – посоветовал Слепой, чьи представления о рыбной ловле были весьма туманными.
– Вот и я так думаю, – согласился Малахов, сосредоточенно дымя сигаретой и глядя куда-то в сторону. – Только знаешь, какая странная штука: жалко мне его.
– Кого? – не понял Глеб.
– Да живца же. Сам не пойму, что со мной творится. Старею, что ли?
– Какие ваши годы, – рассеянно возразил Глеб. Он искоса разглядывал Малахова, который сегодня выглядел непривычно респектабельным, как будто пришел не в больницу, а на светский раут или на прием к высокому начальству. Он даже явился без своей обычной авоськи с продуктами, чему Глеб был втайне очень рад. – А живца жалеть нечего, – продолжал Слепой. – Подумаешь, одна рыбешка. Зато эта ваша разбойница перестанет уток воровать. Да и трофей, опять же, завидный. И водку свою отспорите. Рискните, Алексей Данилович.
– Думаешь, стоит?
Глеб в последний раз глубоко затянулся, бросил окурок в стоявшую поблизости урну, вынул из кармана госпитальной пижамы пачку “Мальборо” и положил ее на колени Малахову.
– Конечно стоит. А что вам еще остается? – он пожал плечами. – А сигареты, пожалуйста, подержите пока у себя.
Малахов вопросительно поднял брови.
– Отдадите, когда поймаете свою щуку, – сказал Слепой.
В переулке давно зажглись фонари, но их свет был чисто символическим: его с грехом пополам хватило бы на то, чтобы отличить мужчину от женщины, и то лишь в том случае, если бы вам посчастливилось встретиться с ними прямо под фонарем. В кругах желтоватого света можно было разглядеть лишь небольшой участок асфальта, лохматую крону ближнего дерева да кусочек высокой ограды, состоявшей из похожих на казачьи пики чугунных прутьев с бронзовыми наконечниками. Все это железо стояло на прочном фундаменте из оштукатуренного кирпича и выглядело вполне солидно, как и полагается выглядеть ограде уважаемого медицинского учреждения. Напротив в скупом свете редких фонарей поблескивала точно такая же ограда, окружавшая какой-то парк, в это время суток похожий на непролазную сказочную чащобу, в которой водится всякая нечисть. Посередине дороги тянулась двойная нитка трамвайных путей, которыми не пользовались уже лет десять. Ближе к тому месту, где переулок впадал в неширокую окраинную улицу, рельсы скрывались под асфальтом.
Было начало третьего ночи, и небо на востоке еще не начинало светлеть, когда возле чугунной ограды притормозил старый “форд-Орион”. Дальний фонарь отражался в его треснувшем лобовом стекле, как одинокая звезда, его свет сумрачно поблескивал на тронутом ржавчиной хроме переднего бампера. Фары автомобиля погасли, и через мгновение щелкнул замок дверцы.
На изрытый трещинами и выбоинами, давно нуждавшийся в ремонте асфальт бесшумно ступил одетый в темный спортивный костюм человек. На ногах у него были спортивные туфли, слишком поношенные и
