не прикасался уже восемь лет. Он вытряхнул фотографии из конверта на стол. Это были фотографии похорон брата.
Он просматривал их одну за другой, только теперь понимая фальшь всего происходившего тогда. Нет, мать рыдала по-настоящему, ее горе неподдельно. Но как мог отец, зная, что сын жив, даже не намекнуть об этом супруге. Теперь Кривошееву казалось, что отец в генеральском мундире с орденскими планками улыбается, а тогда всем эта усмешка казалась гримасой скорби.
Многие на похоронах говорили ему – брату “покойного”: “Держись, Кирилл, так, как держится твой отец Андрей Николаевич. Он настоящий солдат. Он умеет держать удар, ничто не вышибет его из седла”.
Кирилл помнил, как в дом приходили генералы, полковники, майоры и просто люди в штатском, жали руки, говорили дежурные фразы, а его брат, как все думали, лежал изувеченный до неузнаваемости в запаянном цинковом гробу. Только потом, когда Кривошеев все узнал от умирающего отца, он понял, почему отец наперекор всем завещал похоронить себя не рядом с сыном, а на другом кладбище, на другом конце города.
"Так вот как все было. Почему было? Это не ушло, не растворилось, как дым в воздухе. Брат-то жив”.
Но даже после признаний отца Кирилл Андреевич продолжал считать брата мертвым, геройски погибшим там, в Афганистане, и посмертно награжденным орденом Боевого Красного Знамени. Так было удобнее. Удобнее иметь мертвого родственника, чем сумасшедшего, если ты находишься на государственной службе и занят чрезвычайно секретными важными делами. Всплыви сейчас ужасный факт, что сын недавно ушедшего из жизни генерала Кривошеева жив, – и тогда только Бог знает, что может произойти. “Никто не поверит, что я не был в курсе, что я не врал, а если я врал в этом, значит, могу соврать и в любом другом деле. Теперь придется регулярно финансировать провинциального эскулапа, чтобы тот держал язык за зубами, чтобы рот психиатра был на замке”.
Приезд Кругловского вывел Кирилла Андреевича Кривошеева из равновесия, а это было губительно для работы. Он привык, что нервничают его подопечные, его пациенты, как ласково называл он в душе провинившихся бизнесменов и директоров предприятий.
Ему, представителю государства, предполагалось быть невозмутимым, как скала, и уверенным в завтрашнем дне. Он должен быть спокоен, как потухший вулкан. Пусть бьются волны у его ног, летят клочья пены, пусть слышатся рев и стенания, а он, Кирилл Андреевич, останется прежним. Он будет свысока взирать на эту возню, на мучения и страх сильных мира сего, которые ради наживы готовы поступиться совестью. Но иногда даже самая твердая порода дает трещины, и это всегда случается внезапно – монолит вдруг разваливается на куски.
До трех часов ночи Кривошеев пил коньяк. Потом усилием воли остановил себя, хотя на дне бутылки оставалось еще граммов сто пятьдесят. Кривошеев заварил себе в большой керамической кружке крутой чай. Жадно осушил ее.
– Ничего не случилось, – сказал он вслух, – все осталось по-прежнему в моей власти. Я владею ситуацией, она мне подконтрольна, и я всегда могу повернуть обстоятельства в нужную сторону.
Он усмехнулся: “Наверное, так же думают мои подопечные, а потом они оказываются в тюрьме, кончают жизнь самоубийством, взрываются в автомобилях. Каждый надеется на лучшее. Человек не сможет жить, если перестанет верить в удачу и в свое везение. Больше всех повезло моему брату, – неожиданно для себя признал Кривошеей, – в советские времена его могли бы расстрелять. Валюта, наркотики… Тогда за такое офицерам снимали головы, а он пережил все передряги. Наверное, все эти годы он был самым счастливым человеком. Ему не нужны были деньги, должности, квартиры, машины, его не интересовала политика. Он даже не заметил, как развалилась страна. Наверняка, он не знает и того, что мать с отцом уже умерли. Интересно, вспоминал ли он обо мне, я-то о нем вспоминать боялся, я запретил себе делать это. Только иногда во сне ко мне приходили воспоминания детства. Он выглядит сейчас моложе меня или старше? Кого из нас жизнь потрепала больше? Его или меня?"
Ему страстно захотелось увидеть брата, взглянуть ему в глаза, поговорить с ним, услышать его голос. Голоса у них были одинаковые, их всегда путали по телефону. Единственным человеком, который безошибочно различал братьев, была мать. Как ей это удавалось, Кривошеев понять не мог.
– Брат, – произнес он тихо, – ты прожил столько лет, как овощ в земле, и вот наконец пророс. Кому же придется убирать урожай?
Мерзкая улыбка появилась на губах полковника налоговой полиции.
– Пырьевск, – произнес Кривошеев, словно смаковал словцо, – где же это? Отец говорил, что в двух часах езды от Москвы. Наверное, глухомань редкостная.
Он снял с полки атлас автомобильных дорог, развернул его и провел указательным пальцем по “алфавиту”. Оказалось, что такой город существует. Он отыскал его на карте. В этих местах бывать полковнику еще не приходилось: “Интересно, почему отец выбрал именно это место, а не какое-то другое?” Оно находилось в стороне от магистрали. Более глухое место неподалеку от столицы отыскать трудно: “Скорее всего, поэтому отец и остановил свой выбор именно здесь. Настоящая дыра. Оказывается, и там живут люди. Наверное, их раздирают страсти, наверное, и в Пырьевске кое-кто кончает жизнь самоубийством, запутавшись в жизненных обстоятельствах. Доктор Кругловский, судя по всему, не последний человек в этой Богом забытой дыре, где городом по недоразумению называют скопление деревянных домов с остроконечными крышами, одичавшие сады, покосившиеся заборы и почерневшие скворечники”.
Он вспомнил, как с братом мастерил скворечник и как тот нечаянно ударил его молотком по большому пальцу руки. Ноготь почернел, палец распух. Пришлось обращаться к хирургу.
Кирилл Андреевич посмотрел на тот самый палец, провел по нему губами. Ноготь был неровный, ребристый – память о брате. Вот ведь как бывает, и увечье может напомнить о прошлом. “Что ж, я тебя навещу, посмотрю на тебя. Нет, говорить я с тобой не стану, гляну издалека. Ты мое отражение в разбитом зеркале. Жизнь среди нормальных людей не для тебя, – подумал полковник налоговой полиции. – Вот только время выкрою, один денек, так, чтобы никто не узнал о моей поездке. Я смогу это устроить к концу месяца. Или, может быть, завершу дело с олигархами и тогда со спокойной душой отправлюсь к черту на кулички – в Пырьевск. Наверное, дороги там пыльные. Моя белая “Волга” станет серой, как больничная пижама”.
В семь тридцать Кирилл Андреевич, идеально выбритый, стоял в прихожей в свежей белой рубашке, при галстуке, в сером элегантном костюме. Никто бы, глядя на него, и не подумал, что этот человек провел тяжелую бессонную ночь. “Не только отец, но и я умею держать удар”, – подумал Кривошеев, закрывая дверь квартиры и легко сбегая вниз по лестнице к машине.
Глава 5
Генерал Потапчук, хоть и не первый год знал Глеба Сиверова, все же до последнего момента не верил, что ему удастся раздобыть недостающую часть счетов и кодов сложной финансовой схемы, выстроенной олигархами Даниловым и Ленским для отмывания и выведения из-под налогов огромных денежных сумм.
Сиверов не стал рисковать, боясь обнаружения связи с Потапчуком, поэтому по телефону с ним не связывался. На таможне никаких проблем не возникло. Весь его багаж составлял типичный набор туриста, не считая десятка компакт-дисков с классической музыкой. У каждого есть свои маленькие слабости, и иногда человек, даже путешествуя по миру, не может отказать себе в удовольствии послушать любимого композитора Рихарда Вагнера.
Потапчук весь извелся, пока, наконец, не услышал телефонный звонок.
– Федор Филиппович, надеюсь, вы еще не спите?
За окном стояла глубокая ночь. Звонок по мобильному телефону застал Потапчука дома.
– С тобой уснешь. Где ты?
– Выходите из дома через пять минут. Я подберу вас там, где мы встречались два месяца тому назад.
– Значит, ты уже в Москве, – с облегчением вздохнул Потапчук, отключая трубку.
«Вот стервец, – думал генерал, – не мог меня предупредить раньше. Я тут извелся, не знаю, что врать начальству, что говорить!»
Как раз сегодня Потапчуку пришлось объяснять начальству, что же на самом деле произошло в Швейцарии, в горном тоннеле неподалеку от Берна. Потапчук делал круглые глаза, уверяя в том, что сам
