имея при себе ровным счетом один рубль и три копейки денег, пан Кшиштоф Огинский бесследно исчез, словно растворившись в солнечном свете и частом стуке капели. Его искали, но так и не нашли. Ольга Аполлоновна рыдала в голос, ее сестры тихо злорадствовали и на какое-то время даже перестали браниться друг с другом.
Тогда же, в начале весны, в смоленскую усадьбу Вязмитиновых потянулись подводы со строительными материалами и вооруженные плотницким инструментом мужики. В старом доме с колоннами зазвенели пилы и затюкали, вгрызаясь в податливое дерево, топоры. Жизнь возвращалась в разоренную усадьбу, властно вступая в свои права, но княжна Мария Андреевна, так же, как и пан Кшиштоф, часто просыпалась по ночам от страшного сна. Сон был всегда один и тот же, и в нем княжна видела лицо капитана французской гвардии Виктора Лакассаня таким, каким оно предстало перед нею в последний раз – серое, осунувшееся, со стекающей из угла губ струйкой неправдоподобно яркой крови, искаженное гримасой нечеловеческой муки, несчастное и обиженное. Это лицо преследовало ее, словно она была в чем-то виновата, и больнее всего княжне казалось именно выражение какой-то совсем детской обиды, застывшее в медленно стекленеющих глазах Лакассаня. Разбуженная посреди ночи этим пришедшим из прошлого мертвым взглядом, княжна подолгу лежала без сна, с часто бьющимся сердцем, и смотрела в окно, за которым в разрывах сырых мартовских туч ровным холодным огнем горели звезды. Немного успокоившись, она шептала слова молитвы и засыпала, уже не тревожимая кошмарами, до самого утра.
Постепенно, по мере того как молодость, здоровье и повседневные заботы брали свое, страшный сон начал бледнеть и к началу полевых работ исчез совсем. Княжна поняла это так, что душа похороненного в братской могиле вместе с тремя французскими гренадерами, четырьмя русскими уланами и двумя вязмитиновскими мужиками капитана Лакассаня обрела, наконец, покой, которого не знала при жизни.
