бронзы» и объяснил свое прежнее расположение духа.
Чтобы не рассердиться на меня, Вы должны почувствовать себя в моем состоянии. Хотя считается, что я нахожусь на пути к выздоровлению, глубоко внутри у меня пессимистическое убеждение, что мне недолго осталось жить. Оно питается теми мучениями от моего шрама, которые ни на минуту не прекращаются. Здесь сосредоточена разновидность старческой депрессии в конфликте между иррациональной любовью к жизни и более разумном чувстве покорности судьбе… Если я обманываюсь, и это окажется всего лишь проходящей фазой, я буду первым, кто укажет на это, и затем снова налягу плечом на плуг.
Его прежний энтузиазм по поводу работы Ранка быстро уменьшался. «Я все больше и больше ухожу от травмы рождения. Я считаю, что она не произведет ожидаемого впечатления, если не критиковать ее слишком резко, и тогда Ранк, которого я очень ценю за его большие способности и огромные заслуги, получит полезный урок». В течение нескольких недель Фрейд пытался применять теорию Ранка в своей ежедневной работе посредством толкования ассоциаций, когда только это было возможно, в терминах травмы рождения, но не получил ни малейшего отклика от своих пациентов; эти толкования также не оказали на них какого-либо другого воздействия. Ференци, с другой стороны, достиг замечательных результатов, применяя этот метод, и не мог обойтись без него ни в одном случае.
Таддеус X. Амес, являвшийся в то время президентом Нью-Йоркского общества, пригласил Ранка приехать туда на шесть месяцев. Спустя три месяца тревожные сообщения о действиях Ранка начали достигать Европы. Его учение о том, что «старый» психоанализ полностью вытеснен его новыми открытиями и что анализ может быть теперь завершен в течение трех-четырех месяцев, вызвало значительное замешательство. Многие более молодые аналитики там пленились этим чудесным изобретением, однако более стойкие, особенно Брилл, были просто озадачены и, естественно, хотели знать, что Фрейд может сказать насчет всего этого. Фрейд сам сперва надеялся, что эти сообщения преувеличены, хотя полагал, что Ранк не прав, пропагандируя идеи, которые не были еще должным образом проверены. Однако несколько недель спустя прибыло в высшей степени неприятное письмо от Ранка. Фрейду трудно было поверить тому, что он читал, все это было так непохоже на прежнего Ранка, которого он знал. Он был совершенно изумлен.
Я просто больше не понимаю Ранка. Не можете ли Вы что-либо сделать, чтобы просветить меня? В течение пятнадцати лет я знал Ранка как человека, который относился ко мне с нежной привязанностью, всегда готов был оказать любую услугу, благоразумного, абсолютно заслуживающего доверия, с такой же готовностью воспринимающего новые предложения, с какой он свободно разрабатывал свои собственные идеи, который всегда принимал мою сторону в споре и, как мне кажется, без какого-либо внутреннего принуждения, заставлявшего его так поступать… Кто же настоящий Ранк, тот, которого я знал в течение пятнадцати лет, или тот, о котором говорил мне Джонс в течение нескольких последних лет?
Он послал копию этого письма Эйтингону. «Естественно, Абрахаму не следует ничего знать о содержании письма Ранка. Чувства, которые выражает Ранк в этом письме, слишком гадкие. В нем присутствует такой тон злобности и враждебности, который заставляет меня сомневаться в каком-либо хорошем исходе». Ранк явно укорял Фрейда в том, что тог плохо с ним обошелся, не приняв полностью все те новые идеи, которые были ему предложены. Ранк также объяснил, что чувство враждебности возникло у него в результате того, что Фрейд выслушивал критику Абрахама. Фрейд справедливо заметил на это, что Ранк странным образом мстит Абрахаму, подозревая, что Абрахам следовал тем самым путем, который описывается в этом письме. В письме к Ранку Фрейд довольно неосторожно предположил, что тот не написал бы свою книгу, если бы до этого подвергся анализу, из-за осознания опасности ввести свои собственные комплексы в теорию. (Однако всего лишь восемнадцатью месяцами ранее Фрейд заметил, что в течение пятнадцати лет, во время которых он знает Ранка, у него едва ли когда-либо возникала мысль о том, что тот нуждается в каком-либо анализе.) Ранк гневно ответил, что из всего того, что он узнал от аналитиков, которых обучал Фрейд, он заключил, что ему повезло в том, что он никогда не анализировался. Фрейд ответил на это: «Это выходит за любые допустимые границы, так же как и его описание Абрахама как абсолютного невежды».
Несмотря на то что он все еще питал некоторую надежду на возвращение блудного сына, Фрейд был готов ко всяким неожиданностям.
Ранка увело в сторону его открытие, так же как это случилось с Адлером, но если он станет независимым на его основе, его не ждет такая же удача, как Адлера, так как его теория противоречит здравому смыслу обычной публики, которой льстило адлеровское стремление к власти… Когда Ранк придет в себя, то, несомненно, настанет время вспомнить его огромные услуги и незаменимость и простить ему все его отклонения. Однако я не смею надеяться на это; опыт показывает, что когда кто-либо дает волю своим чувствам, он идет этим путем до самого конца. Я чувствую себя очень подавленным при мысли о том, что Джонс окажется прав в своем суждении о Ранке.
Беседа, которую Абрахам и я имели с Ференци на Зальцбургском конгрессе, вероятно, оказала на него некоторое влияние. В то время он находился на краю пропасти, а теперь, несомненно, возвращался к нам. Он заявил Фрейду, прочитав грубое письмо Ранка, что определенно не согласен с ним.
В конце сентября Фрейд получил от Ранка еще одно письмо, написанное холодным и еще более безоговорочным тоном. После этого Фрейд считал Ранка окончательно потерянным. Эпизод со странным поведением Ранка в Америке во многом напоминал поездку туда Юнга в 1912 году, и конечный исход оказался тем же самым.
Возвратившись в Вену в следующем месяце, Ранк имел трехчасовую беседу с Фрейдом. Он производил впечатление смущенного человека и приписал свое поведение негодованию на провокацию Абрахама. Эта провокация создала у него впечатление, что Фрейд хочет от него избавиться, так что ему пришлось размышлять о заработке на жизнь где-либо в другом месте. Их беседа ни к чему не привела. Основным ее содержанием были уклончивые отказы со стороны Ранка. В конце этой беседы Ранк объявил о своем намерении возвратиться в Америку, по крайней мере на шесть месяцев. 19 ноября Ранк зашел к Фрейду проститься. Их разговор, по всей видимости, был тяжелым. Фрейд сказал, что ощущал огромную жалость к Ранку, так как видел, что у Ранка лежит на сердце какая-то тяжесть, которую тот абсолютно не мог выразить. Фрейд не очень надеялся на то, что когда-либо увидит Ранка снова. В этот же день Фрейд получил от Брилла письмо, которое произвело на него глубокое впечатление. Брилл в мрачных тонах сообщал о тех странных доктринах, которые Ранк провозглашал в Нью-Йорке, и о той неразберихе, которую они породили. Ученики Ранка радостно говорили, что больше нет необходимости анализировать сновидения и делать какие-либо толкования помимо толкований, связанных с травмой рождения, кроме того, они освобождались от необходимости вдаваться в неприятную тему сексуальности.
Фрейд не ощущал никакого негодования по поводу Ранка, хотя очень сожалел о его потере. Так же как и я. Когда Фрейд пришел к мысли о том, что Ранк навсегда покинул Вену, он написал мне о создавшейся ситуации. «Как Вы видите, открытый разрыв был предотвращен. Ранк сам не хотел подобного разрыва, и такой скандал также не был бы в наших интересах. Но все мои личные отношения с ним закончились… Не только мне, но и двум другим аналитикам, присутствовавшим при нашем последнем разговоре, трудно считать Ранка правдивым и верить его утверждениям. Мне очень жаль, что Вы, дорогой Джонс, оказались полностью правы». В следующем письме ко мне Фрейд написал:
Эта история с Ранком подходит теперь к концу… Вам не следует беспокоиться, что она сильно меня взволновала или окажет на меня какие-либо последующие неблагоприятные воздействия. Возможно, довольно странно слышать от меня такие слова, если вспомнить, какую роль Ранк играл в моей жизни в течение полутора десятков лет. Но у меня есть три объяснения холодности своих чувств. Во-первых, результатом этого может быть мой возраст, в котором потери не воспринимаются столь тяжело. Во-вторых, я говорю себе, что это отношение, так сказать, до некоторой степени амортизировалось за пятнадцать лет,
