Жизнь и творения Зигмунда Фрейда

ребенка. Приверженность к достижению как со стороны его семьи, так и со стороны окружавшей его культуры усиливалась этическим направлением, предлагаемым традиционным образованием. Чтобы понять образ жизни Фрейда, мы должны осознать, что некогда значили для мальчиков и для образа мышления в Европе «Сравнительные жизнеописания выдающихся греков и римлян» Плутарха. Хотя, будучи евреем, Фрейд рано отождествил себя с Ганнибалом, великим семитским антагонистом римского государства, его приверженность в фантазиях к самому Риму хорошо известна. Его детские фантазии военного отличия сменились честолюбивым желанием стать культурным героем. Когда Фрейд мечтал о том, что в один прекрасный день его бюст будет установлен в парадной зале университета, он надеялся, что подходящей для него надписью будет строка из «Царя Эдипа»: «И загадок разрешитель, и могущественный царь»[1]. Античная римская и греческая традиция усиливалась английской, так как Англия являлась для Фрейда великим местом разумной свободы, и он часто выражал свое желание жить там. В пору ранней зрелости он читал только англоязычную литературу. В то время его любимым английским поэтом был Мильтон, и он восхищался Оливером Кромвелем, в честь которого позднее назвал одного из своих сыновей. Героический английский пуританизм, совместно с древним идеалом общественной добродетели, составлял, несомненно, более частную, но не менее суровую мораль его дома, помогая молодому человеку формировать представление о том, как следует прожить жизнь: непреклонно, мужественно и почетно. Может в самом деле казаться парадоксом, что, живя такой жизнью, Фрейд выдвинул такое количество терапевтических идей, направленных на указание того вреда, который наносится чрезмерными требованиями культуры к моральной жизни, и что, признавая право общества и культуры на предъявление столь высоких требований к индивиду, он все же смотрел печальными глазами на ту боль, которую надо тому претерпеть, чтобы удовлетворить все эти требования. Он наложил на себя самые жесткие ограничения и, по всей видимости, жил в соответствии с самой строгой сексуальной моралью. Несмотря на это, он высказывался за «несравнимо более свободную сексуальную жизнь», чем та, которую позволяло общество.

Особенно характерным элементом жизни Фрейда является то, что его ранние мечты о достижении славы осуществились сравнительно поздно, в зрелые годы. Такое не часто встречается в биографии гения. Конечно, справедливо то, что Фрейд, будучи молодым человеком, проявлял такие черты ума и характера, которые позволяли его друзьям и учителям питать большие надежды на его успех в жизни, на достижение им высокого профессионализма. Но ни один из них, по свидетельству, данному молодым Фрейдом, не испытывал необходимости предсказания для него необыкновенных достижений. Несомненно, настоящее достижение по самой своей природе непредсказуемо, но даже наиболее ценные работы Фрейда, созданные в начальный период его научной карьеры, неадекватны тому, что ему в конечном счете удалось свершить. Если мы возьмем случай фрейлейн Элизабет фон Р.[2] как первое ясное указание на ту область, в которой предстояло творить Фрейду, и если мы датируем этот случай 1892 годом (на этот счет имеется определенная неясность), то здесь стоит заметить, что Фрейду было уже 36 лет, и это было началом работы, приведшей его к славе.

Поздний период творческого расцвета Фрейда ведет нас к рассмотрению вопроса о том, насколько полно следует расценивать интеллектуальный гений Фрейда как его моральное достижение. Говоря это, я имею в виду две вещи. Первая имеет отношение к мужеству человека средних лет, обремененного семейными обязанностями и имеющего общепринятый взгляд на вещи и в то же время рискующего своей карьерой ради теории, являющейся анафемой для ведущих специалистов в его профессии. Эта теория считалась безнравственной не только на основании респектабельной морали, хотя уже одно это было достаточно веской причиной, но также по причинам интеллектуального свойства — идеи Фрейда подвергали сомнению научные предпосылки, на основании которых немецкая медицина достигла очень значительных успехов. Для ученых школы Гельмгольца сама мысль о том, что разум — не мозг, не нервная система — может сам по себе явиться причиной собственного расстройства и даже вызвать телесное расстройство, была хуже, чем профессиональная ересь: для них это являлось профанацией мышления. Фрейд получил образование в русле традиций данной школы, и от него ожидалось дальнейшее развитие и продолжение идей данной школы. На самом деле он никогда не отрекался от нее полностью, ибо признавал ее детерминизм, отрицая в то же время ее материализм, но то, что он действительно отверг, подняло против него бурю ярости, которую он встретил с величественным спокойствием.

Вторым моментом, который я имею в виду, говоря о моральной природе достижения Фрейда, является его собственное отношение к своему интеллектуальному вкладу. Он никогда не был им удовлетворен. Воображаемая им сцена встречи и разговора с Богом состоит в основном из его упрека Всемогущему в том, что тот не дал ему «лучших мозгов». Одна из его оценок своего интеллектуального склада ума хорошо известна: «…в действительности я не являюсь ученым мужем, я не наблюдатель, не экспериментатор и не мыслитель. Я не что иное, как темпераментный конкистадор — другими словами, искатель приключений — со всем тем любопытством, смелостью и упорством, которые свойственны людям данного типа». Вызывает улыбку ощущение Фрейдом недостаточности своих интеллектуальных способностей, и, возможно, если не относиться с симпатией к этому человеку, можно заподозрить нечто некрасивое в его жалобе — ложную скромность. Несмотря на это, Фрейд описывает действительность. Какими бы интеллектуально превосходными ни казались нам теперь разработанные им идеи, они не казались такими, когда он их постигал; его чувствами были, скорее, терпение, покорность фактам, упрямство. Гордость, в очень хорошем смысле этого слова, была характерной чертой темперамента Фрейда. Но он достиг своих открытий посредством мысли, которая испытала не меньшее смирение, чем отвагу. Скромность ученого, его смирение перед фактами являются чем-то таким, чем он часто хвастается, но те факты, которым подчинил себя Фрейд, были трудными не только в научном, но также в человеческом плане, являясь, так сказать, отвратительными, морально грязными или даже оскорбительными для личности. Не просто образованность в обычном смысле этого слова и не просто могущество разума позволили Фрейду осознать тот факт, что все рассказы его пациентов о сексуальных насилиях, совершенных над ними в детстве, насквозь фальшивы и что следует отказаться от его первоначальной теории, основанной на этих рассказах. Необходим был контроль над чем-то еще, что стояло за гневом при обмане и за огорчением при крушении теории, чтобы иметь силу задаться вопросом о том, почему все пациенты говорят одну и ту же ложь, решиться назвать ее не ложью, а фантазией, найти причину этой фантазии и заложить основу теории детской сексуальности. И потребовалось нечто большее, чем разум, чтобы он смог осуществить имеющий важное значение анализ своего собственного бессознательного.

Позднее начало Фрейдом главного дела его жизни сказалось крайне благоприятным образом на его деятельности и во многом явилось причиной того легендарного качества, которое мы в ней находим. Так как период полного расцвета творческой деятельности начинается лишь в зрелые годы его жизни, а его идеям предстояло долгое развитие, и так как ему пришлось их защищать как от враждебности мира, так и от неприемлемых модификаций со стороны некоторых его помощников, середина его жизни насыщена героической энергией, более открыто и ясно выраженной, чем в годы его становления. В середине жизни он не уступил времени ничего из своих ранних мечтаний о величии, об испытаниях, о высокой требовательности к себе; если что-либо и произошло с этими мечтами, то лишь то, что они стали более интенсивными и величественными. По мере старения он начинает ощущать огромную усталость, часто говорит об упадке сил, его все больше и больше поглощает мысль о смерти, что ясно видно из его работы «По ту сторону принципа удовольствия». Но всякий, кто читал его письма или что- либо о его образе жизни последних лет, может понять, что Фрейд до конца своих дней сохранял жизненные силы, отгоняя даже саму мысль о смерти. Об этом свидетельствует не только тот факт, что в возрасте 70 лет Фрейд предпринял радикальные изменения своей теории неврозов, изложенные в его работе «Торможение, симптом и страх» (опубликованной в Америке под заголовком «Проблема страха»[3]), а также то обстоятельство, что все человеческие отношения продолжали иметь для него огромное значение (включая то отношение, которое трудно и чаете невозможно поддерживать для многих людей преклонных лет, — его отношение к самому себе) Когда Шандор Ференци настаивал на сходстве, которое он обнаружил между Фрейдом и Гёте Фрейд сначала шутливо, а затем довольно резко отверг такое сравнение. Но оно действительно допустимо, хотя бы потому, что Фрейд, подобно Гёте, смог сохранить на долгие годы после окончания своей юности непосредственный, здоровый, творческий интерес к себе. Он слышится нам даже в