Руки у него все еще мелко дрожали от ярости, и Удодычу пришлось выпить целую бутылку водки, чтобы успокоиться. Конечно, до полусмерти избивать изобретателя ногами ему никто не приказывал, но и запрета на такие действия тоже ниоткуда не поступало, а значит, Удодыч был в своем праве. Ишь, чего удумал — пистолетом грозить… А были бы патроны — убил бы, как пить дать, убил!
Наутро он вырубил, разобрал и упаковал установку, оттащил труп подальше от лагеря, завалил его камнями и отправился сооружать плотину. Проще было бы сбросить тело инженера в озеро, но Удодыч не стал этого делать из обыкновенной брезгливости: в конце концов, он сам пил из ручья, который вытекал из упомянутого водоема.
И вот теперь, похоже, настало время сматывать удочки. Наконец-то! Честно говоря, эти залитые бесконечным дождем горы за неделю опостылели Удодычу хуже горькой редьки. Он страстно мечтал вернуться в Москву, пройтись по ровному асфальту, посмотреть на человеческие лица, зайти в нормальный магазин, посидеть в уютном кафе, в баню сходить, наконец. Да и гонорарчик за это дело получить тоже не мешало бы, заработал…
Удодыч сноровисто перетащил ящики с установкой в заранее присмотренную впадинку в каменистом склоне. Впадинке этой оставалось всего ничего, чтобы превратиться в небольшую пещеру — этакая червоточина, вроде дырки в швейцарском сыре, метров двух в длину, полутора в ширину и высоты как раз достаточной для того, чтобы вползти туда на четвереньках. Внутри было тесно, пыльно и сухо; при наличии очень большой нужды здесь можно было скоротать ночь, а о лучшем тайнике даже мечтать не приходилось. Главным же достоинством этого тайника являлось то, что находился он чуток повыше озера, и, какой бы катаклизм ни приключился в районе упомянутого водоема, содержимое тайника при любом раскладе было в безопасности. Риск, что тайник случайно обнаружат спасатели или местные жители, тоже был минимальным: склон с пещеркой находился в стороне от пути будущего селя, спасателям здесь делать нечего, а у местных, по разумению Удодыча, в ближайшее время должна была появиться масса собственных проблем.
Разобравшись с тонкой аппаратурой, которую было велено беречь, как зеницу ока, Удодыч принялся сворачивать лагерь. Начал он, как всякий здравомыслящий человек, с самого тяжелого — тяжелого и в прямом, и в переносном смысле. Установка Ляшенко жрала довольно много электроэнергии, которую Удодыч, не мудрствуя лукаво, извлекал из страшно дорогого японского дизельного генератора. Генератор этот официально считался переносным, но весил не меньше центнера и не отличался особенной компактностью, так что таскать его на себе по скользким каменистым откосам оказалось делом нелегким. Сюда, в горы, Удодыча доставили вертолетом, а уходить ему предстояло пешком, в гордом одиночестве; никакой научной ценности генератор собой не представлял, и по поводу него Удодыч получил те же указания, что по поводу Ляшенко — убрать с глаз долой, чтоб не отсвечивал.
Честно говоря, генератора Удодычу было жаль. Машинка была импортная, новая, солярки жрала мало, шумела и дымила умеренно, и при других обстоятельствах Удодыч как-нибудь исхитрился бы уберечь ее и доставить, к примеру, к себе на дачу с целью последующей продажи. И никто бы слова ему поперек не сказал, потому что шеф Удодыча, Максим Юрьевич Становой, мелочиться не привык. Он велел уничтожить все следы пребывания Удодыча в горах, а как именно уничтожить — это уже было не его дело, Генератор был Становому без надобности, а Удодыч нашел бы применение такой хорошей вещи. Но вынести эту вещь на собственном горбу из зоны предстоящего стихийного бедствия было невозможно.
Битых два часа Удодыч потратил на разборку генератора, сняв с него все, что можно было снять. После этого он по частям перетаскал эту груду замасленных железок на берег озера и принялся за остальное — мебель, палатку, посуду и прочее, без чего попавшему на лоно дикой природы горожанину было не обойтись. Все это хозяйство он завернул в палатку, утяжелил разобранным на части генератором, надежно перевязал капроновой веревкой и спихнул неимоверно тяжелый и громоздкий сине-желтый тюк с обрыва. Рябая от непрекращающегося дождя поверхность озера с громким плеском расступилась. Тюк камнем пошел ко дну, булькнул, выпустив пару пузырей, и на поверхности расплылось небольшое масляное пятно, как будто в бездонных глубинах потерпела аварию миниатюрная подводная лодка. Теперь никакие спасатели, никакие водолазы не сумели бы найти то, что спрятал Удодыч, и в этом была привычная грусть: по роду своей деятельности Удодыч очень часто совершал необратимые поступки, но это вовсе не означало, что они ему так уж сильно нравились.
Он вернулся к месту, которое в течение недели служило ему домом. Нескончаемый дождь барабанил по жесткому брезентовому капюшону, как по крыше сарая, вода струилась по пропитанной водоотталкивающим составом ткани и, поскольку Удодыч держал руки в карманах, затекала туда, норовя промочить сигареты. Камуфляжные брюки намокли и облепили ноги, высокие армейские ботинки, хоть и были густо намазаны кремом, выглядели сырыми и разбухшими, как будто неделю пролежали в тазу с водой. В воздухе было столько влаги, что Удодычу казалось, будто он, как рыба, дышит водой.
Удодыч всю неделю старательно следил за порядком, зная, что прибираться здесь придется самому, поэтому мусора почти не осталось. Там, где раньше стоял навес с генератором, теперь торчала косо воткнутая в землю саперная лопатка. Ее деревянная ручка мокро поблескивала от дождя. Ковырять под дождем каменистую почву не хотелось, но Удодыч хорошо помнил разнос, устроенный ему Становым после того прокола в подмосковном лесу, и потому решил на сей раз сделать все чисто. Основная часть работы осталась позади, за неделю их с Ляшенко никто не обнаружил, так что теперь ему оставалось уничтожить последние следы своего пребывания в этом богом забытом месте.
Он тщательно закопал мокрое черное пятно кострища, набросал повсюду мелких камней, маскируя оставленные антеннами и кольями палатки дырки в земле. Работал он тщательно, не спеша, потому как торопиться ему было некуда. Акцию Удодыч решил осуществить ближе к ночи — для пущего эффекта. Беда кажется вдвое страшнее, когда она приключается в темноте, да и возможность преждевременного обнаружения сводилась к минимуму — можно даже сказать, к нулю. Не то чтобы Удодыч был таким уж законченным душегубом и получал большое удовольствие от того, чем ему приходилось заниматься, но и особых угрызений совести он не испытывал. Пожары, наводнения, землетрясения и прочие стихийные бедствия сплошь и рядом приключаются сами по себе, без вмешательства человека. Одним больше, одним меньше — какая разница? Все, что ни делается — к лучшему; когда погибнут люди, когда многое будет разрушено и безжалостно сметено с лица земли, все снова вспомнят о скромных ребятах из МЧС, которые всегда готовы прийти на помощь и у которых, к сожалению, не хватает финансовых средств, чтобы оказать эту помощь быстро и квалифицированно. Авторитет министерства, и без того высокий, поднимется еще выше, и денег подкинут непременно — хватит и на технику, и на горючее, и на спецсредства, и Становому с Удодычем останется…
Максим Юрьевич Становой был Удодычу больше, чем начальником. Их связывали самые теплые отношения, какие только могут связывать быстро идущего в гору офицера и водителя его служебной машины. Личным водителем Станового Удодыч стал еще в ту пору, когда оба, не щадя живота своего, служили в госбезопасности. Становой, как уже было сказано, сам подбирал людей в свою группу, вот и в Удодыче он разглядел нечто такое, что могло пригодиться ему впоследствии. Обязанности Удодыча в группе Станового были намного шире и доставляли гораздо больше хлопот, нежели в гараже, зато служить под началом Максима Юрьевича оказалось веселее и денежнее. О собственной выгоде Становой в ту пору нисколько не пекся, зато о подчиненных никогда не забывал, и любой из них готов был в лепешку расшибиться для своего любимого шефа. Пристроившись в МЧС, Становой переманил следом за собой Удодыча, и бывший прапорщик ФСБ ни разу об этом не пожалел. Удодыч любил и уважал Станового. Тем не менее, по укоренившейся привычке он никогда не поворачивался к своему шефу спиной и, между прочим, ни
